Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

На какое-то время лорд насытился. Опять сдержал слово и сделал жене новые, необычные ступни – Матей был умным человеком до того, как его поглотил голод. Он сплёл ступни из лозы, веток орешника, дёрена душистого, зелёной и гибкой ивы. Прикрепил их к багровым обрубкам кожаными ремнями и присоединил ветки к поясу тонкой, изящной цепью, которая обвивала талию жены, чтобы она могла по-прежнему свободно двигать ногами. По правде говоря, движения были странные: длинные плетёные пальцы ног постукивали о пол и изножье кровати. Но Малгожата стала почти такой, как была, и дом на холме наконец потускнел и затих.

И снова настал день, когда Матея поглотил недуг. И опять прекрасная Малгожата, черноволосая и черноглазая, взглянула на зелёные поля и спрятала лицо в плетёных ладонях, шепча, что лучше ей утратить ещё одну часть тела, чем селянам потерять всё. Она отдала мужу голени, колени, бёдра, грудную клетку и плечи. Матей питался и светился, плакал и снова питался… Тело Малгожаты постепенно превращалось в чудной скелет из ветвей: её грудь была пустой клеткой из прутьев, а спина – деревянной лестницей. Однако за прутьями билось красное и горячее сердце, оставалась челюсть и часть прекрасного лица с двумя чёрными глазами, хотя пришлось отдать левую щёку, чтобы насытить мужа.

Однажды, когда Матея снова одолел голод, у Малгожаты не осталось ничего. Она бродила по залам в теле из ивы и орешника. Лорд сказал себе, что больше ни о чём не попросит, потому что даже он не может требовать бесконечно, и жена отдала ему столько, сколько не получал ни один мужчина на свете. Но голод бушевал в нём, и Матей впервые желал именно Малгожату. Стояла глубокая зима. Жена, от чьих чёрных волос осталась лишь грива жестких щепок, легла на стол и сказала:

– Лучше я потеряю последнее, чем буду и дальше смотреть, как мой господин разоряет свою землю. Забери моё сердце и лицо, которое когда-то было красивым, но поклянись, что заменишь их.

Горько рыдая, но не скрывая голод, Матей вытащил разделочный нож, чьё лезвие потемнело от крови женщины, и вырезал сердце своей жены, челюсть и прекрасные чёрные глаза. Ей было нечем на него смотреть, и он поглотил всё перед её плетёным телом. Закончив, лорд с величайшей нежностью поместил челюсть в реликварий из золота и гранатов, на красную подушечку.

И он сделал ей плетёное сердце и поместил в клетку из ореховых рёбер.

И он сделал ей плетёное лицо и прикрепил к ивовому черепу.

И он сделал ей плетёные глаза и вложил их в глазницы из веток.

Но её зубы он не стал класть в реликварий. Он забрался на гору из зубов и положил их на вершину, которая почти касалась потолка.

Лорд насытился, и я пробудился.

Горстка белых зубов Малгожаты спустилась в моё сердце, и я выкарабкался из пирамиды зубов, неопытный и неуверенный, как младенец. Матей таращился на меня, когда я делал первые шаги, и мои зубные копытца стучали по изразцовому полу. Я покачивался, моё зрение плыло… Но его я видел чётко, как и плетёное тело за ним.

Я увидел его, и во мне пробудился голод.

– Я проглотил его целиком, с костями и зубами. Мне всё ещё хотелось есть, и я повернулся к плетёному существу, что когда-то было Малгожатой. Мы посмотрели друг на друга – глаза-щепки в глаза-зубы. Её я не стал глотать. Она была моей сестрой, нас обоих голод превратил в пустые оболочки. Я выскочил из дома на холме, который сделался тёмным как скальный камень, и взял голод с собой: он моя суть, я – его. Мы искали вещи, достаточно большие, чтобы нас насытить. Начали с животных и крестьян, однако их оказалось мало. Попробовали леса, но они горчили. Болота были омерзительные на вкус.

И вот мы здесь.

Я затрепетала, вся мокрая от пота и драгоценного масла.

– Ты наказываешь нас? – прошептала я. – Потому что мы тоже голодны? Потому что мы едим странные вещи и не можем насытиться?

Существо из зубов издало чудно́е, трескучее фырканье. Оно двигалось как домашний кот и ковыряло землю, выпуская и втягивая клыки-когти; его хвост из моляров извивался в воздухе.

– Разумеется, нет. Неужели фермер наказывает корову? Он просто её съедает, облизываясь. Ты красивая, нравишься нам, и мы предполагаем, что это место достаточно большое, чтобы здесь можно было прокормиться. Мы пропустим тебя через себя и насладимся твоим вкусом. Я ничем не отличаюсь от других существ: просто хочу есть и жить.

Глад повернулся и сомкнул свои огромные челюсти на одном из длинных кедровых корней. Он грыз корень и обсасывал, глодал точно кость. Постепенно тот сделался серым, как пепел; от него начали отваливаться большие и маленькие куски, а кора слезала бледными лохмотьями. Быть может, мне всё привиделось? А кому не привиделось бы что-нибудь в таком тёмном и ужасном месте? Корень сохранил форму. Однако в том, что от него осталось, будто зародился беспокойный ветерок.

– Ты не ешь, – негромко сказала я. – Ты тратишь и портишь.

Глад плотоядно уставился на меня: волчьи зубы в его глазницах сверкнули.

– А что ты оставляешь после себя, когда съедаешь какую-нибудь вещь? Не моя вина, что мои объедки интереснее твоих.

Мы смотрели друг на друга. Я поняла, что меня проглотят, и бежать нет смысла: он лучше знал эти туннели, сам прогрыз их во тьме под городом. Поэтому я застыла. А кто бы не застыл, понимая, что будет съеден, как спелая драгоценность? Холодное изумрудное масло сочилось по задней части моей шеи. Я думала о своей тележке, яблоках и маленьких агатовых идолах, а ещё о новом золотом вертеле, который удобно и гладко поворачивался в руке. Думала о топазе из далёкого прошлого и о том, как его сок сочился по моему горлу.

– Интересно, – сказал Глад, – как ты будешь выглядеть, когда пройдёшь сквозь меня?

– Я прошла сквозь него. Он меня не съел, а, скорее, обглодал… И вот что осталось. – Вуммим с несчастным видом посмотрела на нас; её глаза были огромными и робкими на круглом лице, парившем над нами. Она погладила изогнутую шею костлявыми пальцами. – Глад вонзил в меня зубы, и моя кожа обратилась в страницы и пепел, что удерживались вместе затхлым, пропитанным пылью воздухом. Внизу, у корней банка и базилики я стала другой. Моя шея сделалась такой длинной, что я не могла есть. Мои ноги так удлинились, что я не могла бежать. Смерть всех меняет на свой лад…

Мы теперь Пра-Ита, преображённые.

Я глазел на Вуммим и ветхое вытянутое горло – такое тонкое, что сквозь него почти просвечивалось строение из мусора позади неё. Улицу прошивал вихрящийся хваткий ветер. Она развела полы своего одеяния, лёгкого и прозрачного, как одуванчиковый шёлк, и показала живот – огромный, словно у женщины, которой давным-давно следовало родить. Но вместо плоти мы увидели драгоценный камень, громадный гранёный бесцветный камень, вделанный в тело, будто она была лишь кольцом.