Малые ангелы - Антуан Володин

25 мая, приблизительно за час до полудня, Измаил Давкес увидел появившуюся перед ним восьмерку трудно различимых силуэтов, один тонкий слой рубищ на которых еще свидетельствовал, что принадлежали они к человеческому роду. Это было в одну из суббот; Давкес воспользовался выходным, чтобы помыть машину. Он прервал свое занятие, закрыл кран с водой и смотрел, как к нему приближается Бальтазар Браво, отделившийся от группы. Разведчик представился. Он страшно деградировал в языковом отношении, и дыхание его было зловонным. Измаил Давкес отошел немного назад, не скривившись и не открыв рта. Он не был болтлив по природе. Бальтазар Браво составил себе ложное представление о причине его отступления назад, и, чтобы его улестить, заставил своих людей развернуть подарки, которые они благоговейно несли во все время своего путешествия: то были чистые майки, секстант, которым никто никогда не знал, как пользоваться, серьги из цветного стекла, игра мацзян, в которой отсутствовало лишь шесть пешек, образцы губной помады, коробочка с разноцветными резинками. Они выложили все это в двух метрах от Давкеса, который наблюдал за ними, не обнаруживая при том какого-либо особого волнения.

На другой стороне улицы появился брат Давкеса Фаид. У него на бедре висело охотничье ружье.

— Нужна помощь, Измаил? — спросил он.

— Нет, — сказал Давкес.

В следующую секунду он пошел в гараж за велосипедной шиной, которую положил перед Бальтазаром Браво. На шине еще был различим рельеф, в одном месте к ней был сверху привязан коричневатый кусочек камеры. Именно этот предмет и был впоследствии привезен домой искателями приключений. Теперь его можно увидеть в музее Открытий, и он долго служил единственным доказательством существования прохода к Давкесам.

Бальтазар Браво и Измаил Давкес стояли в течение пяти минут друг против друга, каждый ответив по-своему на дружеский жест; затем, поскольку им нечего было сказать, они расстались.

История рассказывает, что Летиция Шейдман отпраздновала собственное двухсотлетие в богадельне для престарелых «Крапчатое зерно», и именно тогда она объявила, что вскоре произведет на свет внука. Санитары сразу же ей это запретили. Старухи проводили время, пристально всматриваясь в черные лиственницы, которые окаймляли парк дома для престарелых, и, разговаривая с ними, они считали клестов и галок, покидавших вредные для здоровья места и отправлявшихся в лагеря, где жизнь была менее унылой, чем повсюду, и они строили свои планы на будущее. Теперь они уже знали, что никогда не умрут и сокрушались, что человечество вступило в практически финальную фазу своего заката, тогда как все условия давно уже сложились для радужного настоящего, или почти радужного. Находясь под присмотром в своем экспериментальном хосписе, они просто выходили из себя, когда узнавали, что те, кто оставался в живых во все еще населенных зонах, не умели более братски сплачиваться и размножаться. Они полагали, что идеологи столицы впали в заблуждение и что следовало теперь уничтожить значительную их часть, чтобы радикально воскресить утраченный уравнительный рай. Рождение Вилла Шейдмана рассматривалось именно под этим углом зрения. Старухи хотели коллективными усилиями произвести на свет необходимого им мстителя.

Когда угрозы санитаров и директрисы достигли своего апогея, Летиция Шейдман письменно дала свое согласие отказаться от потомства. Давать ложную клятву врагу никогда не составляло для нее большой проблемы.

Она провела последующие месяцы, собирая в дортуарах обрезки тканей и кусочки разлезшейся корпии, и поскольку наблюдение за ней было снова ослаблено, она приводила свои находки в порядок, прессовала их и сшивала вместе крестообразным стежком, пока не получился эмбрион. Она спрятала его внутри наволочки и поручила его заботам сестер Ольмес, которые положили его созревать под луной.

По ночам старухи собирались в спальнях и дортуарах. Они скучивались, они пытались превратиться в единое существо, в одну-единственную компактно спрессованную бабушку, они бормотали магические слова, в то время как в самом центре этого своего рода термитника, который образовывали их тела и который они называли инкубатором, Летиция Шейдман и ее самые близкие высиживали и воспитывали внука. Самые далекие от кружка занимались тем, что несли караул после вечернего выключения света. Многие ночные сестры в эти моменты деликатного вынашивания младенца появлялись в коридоре, и когда они возвращались, чтобы написать донос, они были уже мертвы.

Четыре или пять десятилетий спустя Летиция Шейдман возглавила трибунал, задачей которого было вынесение приговора ее внуку.

Действие происходило на высоком плато, в одном из редких мест на земле, где изгнание еще имеет смысл, и проплывали облака, язвами покрывавшие маленькие пустынные холмы, они терлись о землю и истирали ее, и также день и ночь слышался свист, дыхание огромной азиатской флейты и сиплого органа. Поблизости нельзя было заметить ни одного стойбища, несмотря на то что лишь немногие земные выпуклости могли еще задержать взгляд и видно было далеко, до самой темной линии, что обозначала место, где степь начинала переходить в тайгу. Ни один кочевник не пригонял сюда свои стада вот уже сотни лет.

Трибунал заседал под открытым небом, в двухстах метрах от юрт. К нему вела звериная тропа. В центре небольшой желтоватой котловины был установлен столб, к которому привязали Шейдмана (на него, как ему обещали, он сможет опереться, когда произнесут приговор). Старухи сидели на траве или на корточках и неторопливо вершили суд. Судебные заседания следовали одно за другим — тоскливые, потому что все было предрешено заранее. Процесс длился с весны. Шейдман был связан на уровне живота и под мышками. Веревки распространяли зловоние верблюжьего пота, горящего кизяка, сала. Кожные болезни, от которых он страдал еще с детства, неожиданно обострились, и иногда в течение дня ему освобождали руки, чтобы он мог почесаться. Он сам выступал в качестве своего защитника.

— Да, моя подпись значится под декретами, восстановившими капитализм, — объяснял он, — теми, что позволили мафии вновь утвердиться в экономике.

И он развел руками с жестом сожаления, который, как он надеялся, должен был сыграть в его пользу в момент произнесения вердикта, но старухи всем своим видом показывали, что оставались нечувствительными в отношении разыгрываемой им комедии, и он опустил руки, так, что они повисли вдоль тела, а потом сказал:

— Страшно в этом признаться, но многие люди давно уже этого хотели.

И он выждал несколько секунд, пока слюна снова не наполнила его рот после произнесенной им лжи, потому что перед тем, как начать действовать, он не спрашивал никого и он был сам единственным органом, защищавшим восстановление эксплуатации человека человеком, единственным подстрекателем преступления. Затем он повторил:

— Страшно в этом признаться.

В небе облака раздвинулись, приняв вид мертвенно-бледных полос, изодранных платьев, длинных шлейфов, а позади дымовая завеса казалась более ровного серо-свинцового цвета. Когда, совершенно неожиданно, в небе появился орел, то видно было, что он не охотился, не вычерчивал кругов над норками сурков, но пронесся прямо, направляясь в сторону бывшей зоны лагерей, возможно, потому, что пищи там было еще достаточно. Потеплело, а между тем старухи продолжали кутаться в свои овчины. Они сидели по-турецки, положив ружья на колени, и курили, не произнося ни звука, словно занятые исключительно смакованием запаха трав и грибов, которыми были набиты их трубки. Засаленные полы их плащей были украшены причудливой вышивкой, так же, как и кожа их рук и даже щек, потому что они не утратили еще полностью всякого представления о кокетстве, и на некоторых из них макияж смотрелся как тамбурная строчка.