Призрак Безымянного переулка - Татьяна Степанова

Яков Костомаров слушал Шуберта и твердил себе: я так поступаю потому, что хочу сохранить фабрику и улучшить, расширить свое дело. Сердце брата не выдержало социальных потрясений, и я их тоже не хочу. После того, что мы видели и пережили, что нам делать? Что делать мне, оставшемуся одному как перст в этом мире, с фабрикой – нашим детищем на руках? Что мне делать? Возненавидеть царя и Думу, как жандармский ротмистр Саблин, ставший убийцей? Или примкнуть к обезьянам в их обезьяньих черносотенных союзах? Уехать за границу, эмигрировать? Но фабрика здесь, все мое здесь. Я хочу не так уж много, поверьте! Я хочу, чтобы на моей фабрике не было волнений и стачек. Чтобы мужики трудились и не кипели злобой на меня и мою семью, а были довольны. Сколько бы ни поднимал я им зарплату, они все равно не станут жить так, как я. Это невозможно. Значит, рецепт должен быть другим. И мой рецепт таков: община на фабрике, сплоченная секта скопцов.

И пусть Корабль плывет по своему пути.

И пусть вдова брата играет Шуберта каждый вечер.

И дети-племянники пусть смеются и растут в довольстве и счастье.

И пусть фабрика работает и процветает.

И я создам, непременно создам аромат «Букет Москвы» и вмещу в него все.

И это тоже.

И сладость, и горечь. И счастье, и боль.

После музыки он поцеловал вдову брата в щеку, поблагодарил и пожелал ей спокойной ночи.

Немножко еще посидел в кабинете при выключенном свете, наблюдая из окна, как по темному двору темными тенями проскальзывают в здание склада «белые голуби».

Затем спустился вниз и через черный ход, через сад, через калитку, через фабричный двор – окольным длинным путем, чтобы его не видели рабочие, – сам направился в сторону склада.

Он вошел в пристройку и остановился перед закрытой деревянной дверью. В дверь был вделан «глазок» – чудо немецкой оптики. И Яков Костомаров прильнул к нему.

Помещение склада тускло освещали керосиновые лампы. Каменный пол был устлан свежей соломой. На этом складе хранились природные компоненты для мыла и кремов, поступавшие в контейнерах по железной дороге из-за границы. В контейнерах и брикетах хранились розовые лепестки, сухие травы и цветы из Грасса, лавр, мирт, душица, масло из олив и виноградных косточек, апельсиновая цедра, сандал, благовония и много чего еще.

На складе витал тонкий аромат и атмосфера была особой, поэтому Яков разрешил проводить радения именно в этом месте. А еще здесь была дверь с потайным глазком, дававшим ему возможность видеть все тайком, не присутствуя на борту своего Корабля.

На радение собрались около двадцати человек. Женщин среди них – всего шесть. Все в белых рубахах из льна с широкими свободными рукавами. «Белые голуби», они сначала окружили кормчего Антипушку. Он стоял просто, опершись на клюку, и что-то тихо говорил. Потом все громче, громче.

Чудо чудесное… Готовимся принять нового брата. Но сначала надо очистить мысли и сердца.

Голос у него – ласковый и дребезжащий. Таким говорят очень старые мудрые люди. Но у Якова Костомарова отчего-то всегда ползли по спине мурашки, когда он слышал кормчего Антипушку.

«Белые голуби» негромко запели – ходили за три моря, летали за три моря… искали, искали… Голуби божьи, голуби святые…

Они словно пели колыбельную самим себе. И в этот момент кто-то – кажется, придурковатый паренек с перетянутыми веревкой чреслами – зажег в углу склада небольшую жаровню и начал накаливать на ней некие предметы.

Бритву и нож, очищая их огнем.

«Белые голуби» встали друг за другом и, тихонько топоча босыми ногами, двинулись по кругу. Как корифеи Московского Художественного, спьяну изображавшие журавлей.

Летали за три моря… кружили над землею… смотрели, постигали, знали, учили, радели на славу…

Их голоса звучали все громче, а кружится они начинали все быстрее.

Тут двое из них внесли в склад ворох чистых тряпок, бутылку с оливковым маслом. И потом, пропав на мгновение в сумраке и снова возникнув, они втащили железное корыто, полное свежего навоза.

Запах дерьма примешивался к ароматам сухих трав и цветов. Яков Костомаров чувствовал его сквозь щели в двери, в стенах склада. И у него снова запершило в горле. Он ощутил, как у него разом взмокла спина и вспотели ладони.

Белые голуби, пух голубиный… пух безгрешный… страсти людские, моря житейского лодка наша, крепкий корабль…

Фигуры в белом кружились волчком – круг распался, и теперь каждый вертелся сам по себе, по заданному бешеному ритму. Просторные рубахи надувались парусами. Скопцы воздевали руки к потолку и пели, а потом просто хрипели, кричали в радостном возбуждении. Кто-то, не выдержав ритма, упал на солому и забился в судорогах. Другие понемногу сбавляли темп. И вот почти все остановились – потные, дышащие, как запаленные лошади. Их лица были бледны, но они улыбались, потому что верчение изгнало из них, как им казалось, «злую лепость», и они были чисты и готовы принять в свою стаю нового «голубя».

И он должен был впорхнуть вот-вот…

И он «впорхнул».

Онуфрий и приказчик Суслов – оба в белых рубахах, босые – ввели в центр круга Семена Брошева. Он еле плелся на подгибающихся ногах. И они поддерживали его с великой заботой. От коньяка и опия он мало что соображал, взгляд его был стеклянным.

И на миг у Якова Костомарова сжалось сердце. Это походило на жертвоприношение. Но он помнил о рудниках, капитале и банке, стоявшем за Брошевым, и… Это же миг один! Вот сейчас он закричит страшно, а потом обмякнет. И они станут его лечить.

С Брошева бережно сняли белую рубаху, и он стоял теперь голый, безвольно опустив тонкие руки. Его худое тело отливало желтизной. Костлявые плечи, впалый живот. Кормчий Антипушка доковылял до него и ласково погладил сначала по голове, потом по плечам. И начал что-то шептать, делая рукой округлые приглашающие жесты.

Брошев стоял безучастный. Но внезапно встрепенулся, окинул склад осмысленным диким взглядом, попятился, хрипло вскрикнул. И тут же его сзади крепко схватил за локти здоровый Онуфрий.

Придурковатый парнишка, взвизгнув от восторга, быстро извлек из горячей жаровни бритву и нож и бегом ринулся к приказчику Суслову. Тот взял у него бритву.

Сделал шаг, другой, пал на колени перед Брошевым. «Белые голуби» протянули свои руки вперед, словно прося подарить им кусок плоти, что вот-вот будет отсечена, и…

Суслов полоснул бритвой.

Склад потряс дикий, нечеловеческий вопль.

А потом еще какие-то звуки – их Яков Костомаров услышал со стороны фабричных ворот, выходящих к складам завода Гужона. Словно глухие удары, голоса, топот сапог.

Семен Брошев отчаянно кричал, пока Суслов орудовал ножом и бритвой, кастрируя его.

Кровь хлынула потоком, обагряя их ноги и солому. «Белые голуби» подтащили корыто с навозом и буквально толкнули оскопленного Брошева туда, в теплую жижу – по старой традиции и старому рецепту.