Только роза - Мюриель Барбери

Она не ответила.

– Вы сердитесь, – сказал он.

– А вы бы не рассердились? – пробормотала она, яростным жестом указывая на фотографии, уязвленная тем, что у нее голос дрожит.

И снова она ощутила себя затерянной между двумя пластами восприятия. Посмотрела на рыжую девочку в саду с лилиями, гнев еще усилился, а затем внезапно преобразился. В детстве ее посещало это предчувствие будущей насыщенной жизни, которую называют счастьем; затем пустота поглотила все, вплоть до воспоминания. Сейчас это воспоминание возникало перед ней, словно чаша, полная чудесных плодов; она вдыхала аромат спелых персиков, слышала гудение насекомых, ощущала, как источает истому время; где-то звучала мелодия – на лужайке, которую называют сердцем или центром, – и она отдалась уносящей туда волне этого ставшего текучим мира. Жизнь была соткана из серебряных нитей, вьющихся среди диких трав сада, – и она пошла за одной из них, самой сверкающей и яркой, и на этот раз нить растянулась очень далеко, продолжаясь до бесконечности.

– Гнев никогда не замыкается в одиночестве, – сказал Поль.

Она вырвалась из своего безмолвного транса. С беззвучным грохотом дуги круга снова сошлись, и напрасно она пыталась удержать прекрасные плоды, как делают, пробуждаясь ото сна.

– По словам Сайоко, шофер рассказал, что в серебряном павильоне я встретила ками, – сказала она. – Какого-то bad kami.

Он сел рядом с ней.

– Я там никого не видела, только обменялась парой слов с английской туристкой.

– У Сайоко и Канто свои очень своеобразные представления о духах, – сказал он, – я не уверен, что их классификация может считаться общепринятой.

– Англичанка сказала, что если человек не готов страдать, то не готов и жить.

Он рассмеялся коротким смешком, который не был адресован ей.

– Страдание ничего не дает, – заметила она. – Абсолютно ничего.

– Но оно есть, – возразил он. – И что нам с ним делать?

– Значит, мы должны принимать его только потому, что оно есть?

– Принимать? – повторил он. – Не думаю. Но это вопрос точки замерзания. Чуть выше элемент еще жидкость. Чуть ниже, и он твердеет, становясь пленником самого себя.

– И что это означает? Что в любом случае надо страдать?

– Нет, я только хотел сказать, что, когда точка замерзания пройдена, застывает все вместе – страдание, наслаждение, надежда и отчаяние.

Хёутэн, подумала Роза. Хватит с меня цветов.

– У нас в семье все мономаны[34], моя мать была воплощением грусти, а я воплощение гнева, – сказала она.

– А бабушка? – спросил он.

Выходя из комнаты, она оглянулась. В обрамлении проемов синеватые хребты гор терялись в дымке солнечной погоды; тепло поднималось от земли, стирало грани и перепады высоты, покрывая мир патиной невидимой туши, полупрозрачной и мощной сепией.

В машине она повела себя как дующийся ребенок. Молчание давило на нее, но она упорно не желала его нарушить; выбранный Полем ресторан ей понравился, но она воздержалась от похвал. Они устроились в баре. Все вокруг было из белого гладкого дерева, без украшений – аскетизм хижины. Напротив них в залитой светом нише из глиняной вазы, бугорчатой, как раковина устрицы, вырывался сноп кленовых веток. Поль сделал заказ, и на столе тут же появилось два пива. Она подумала, что обед пройдет в молчании, но после нескольких глотков он заговорил:

– Хару родился в горах рядом с Такаямой. Родительский дом стоял на берегу потока, который замерзал на три месяца в году. У семьи был магазинчик саке в городе, и отец каждый день пешком спускался с горы. Хару привез меня туда, к большой скале у брода, и сказал, что вырос, глядя, как снег падает на этот камень или тает на нем. Его призвание определил этот утес с заснеженными деревьями, водопадами и льдом.

Опять лед, подумала Роза.

– В восемнадцать лет он приехал в Киото, у него не было ни денег, ни образования, но он очень быстро свел знакомство с теми, кто имел дело с материей, – гончарами, скульпторами, художниками и каллиграфами. Он сделал себе состояние благодаря их работам. У него была прирожденная деловая хватка. И сумасшедшее обаяние.

Поль посмотрел ей в глаза. В очередной раз она почувствовала раздражение и с горечью подумала о неописуемых магнолиях в прихожей.

– В то же время ни единого дня его жизни не было посвящено деньгам. Единственное, чего он хотел, это лишь свободы на свой лад почтить скалу у родной реки. А еще, с момента, как вы родились, свободы оставить своей дочери наследство, которое послужит бальзамом.

– Бальзамом? – повторила она.

– Бальзамом, – сказал он.

Она отхлебнула пива. Ее рука дрожала. Перед ними появился повар и поклонился, прежде чем достать кусочки сырой рыбы из маленькой охлаждаемой витрины, слева от кленового букета. Она не обратила внимания на то, что они сидят перед выложенной рядами сырой плотью, щупальцами осьминогов и оранжевыми морскими ежами; она слишком сосредоточилась на усилии, какого ей стоило отгородиться от жестокости и слов, – жестокости и мертвецов, сказала она себе, охваченная усталостью, вскоре сменившейся странным возбуждением, которое время от времени вызывала в ней эта страна деревьев и камней. Повар поставил перед каждым из них квадратное керамическое серо-коричневое блюдо, неровное, как тропинка в горах. Потом выложил на землистую поверхность маринованный имбирь и суши из жирного тунца, в которое она вцепилась, как в спасательный круг, спеша снова обрести тело, убежать от собственного разума, стать одним лишь желудком. Сочетание тающей рыбы и риса с уксусом умиротворило ее. С облегчением чувствуя себя вновь воплощенной, она подумала, что понимает отца, что ее спасет материя, глина мира, целебный компресс из плоти и риса. За обедом они больше не разговаривали. Прощаясь с нею возле розовых пионов в прихожей, он сказал: я вернусь за вами вечером и отведу ужинать, Канто в вашем распоряжении, если вам захочется поехать в город после полудня.

У себя в спальне она легла на татами. Я иду по крыше ада, не глядя на цветы, подумала она, и в тот же момент перед ней снова предстали огромные азалии Сисэн-до. Засыпая, она увидела также прекрасный круг, который возникал и распадался перед ее мысленным взором. Выписанный глубинно-черной, словно лаковой тушью, он парил между сном и реальностью, образуя изысканную спираль. И пока она восхищалась этой бесконечной текучестью, круг застывал, обращаясь в провал, где блуждали облака.

Когда-то в период Хэйан[35], во времена, когда Киото был столицей затерянного в одиночестве архипелага, одна маленькая девочка на рассвете принесла рис божествам в святилище Фусими Инари, в часе ходьбы от города. Когда она приближалась к алтарю, то увидела на склоне, где ночью распустились цветы, маленькие бледные ирисы с синими пятнышками, оранжевыми тычинками и фиолетовой сердцевиной.