Коварство и честь - Эмма Орчи

Но Бертран пожал плечами и сдержал тоскливый вздох. Она сжала его руку со всем пылом страсти.

— Мы с тобой никогда не поймем друг друга, — начал он, но тут же быстро добавил: «в подобных вещах», потому что, услышав его жестокие слова, она издала крик боли, невольно слетевший с уст.

— Ты не понимаешь, — продолжал он уже спокойнее, — что в великой борьбе страдания отдельных личностей ничто по сравнению с грандиозными целями и будущими победами!

— Страдания отдельных личностей, — пробормотала она с мучительным вздохом. — На мои страдания ты последнее время совершенно не обращаешь внимания, Бертран! С тех пор как три месяца назад ты встретил Терезу Кабаррюс, способен думать только о ней!

Бертран что-то яростно прошипел себе под нос.

— Все бесполезно, Регина… — начал он.

— Знаю, — спокойно перебила она. — Тереза Кабаррюс прекрасна, обладает очарованием, умом и властью — словом, всем тем, чего нет у меня.

— Она бесстрашна и родилась с золотым сердцем, — произнес Бертран, и в голосе, возможно, против воли, зазвучали теплые нотки. — Разве не знаешь о том благотворном влиянии, какое она оказала на злодея Тальена там, в Бордо? Он отправился туда, исполненный тигриной ярости, готовый изничтожить роялистов, аристократов, буржуа, всех тех, кого считал заговорщиками против их гнусной революции! И что же? Под влиянием Терезы он пересмотрел свои взгляды и стал настолько снисходителен, что его отозвали. Ты знаешь или должна знать, — добавил молодой человек тоном горчайшего упрека, — что Тереза так же добра, как прекрасна.

— Знаю, Бертран, — с усилием ответила девушка. — Только…

— Только — что? — грубо спросил он.

— Я ей не доверяю… вот и все.

Бертран не потрудился скрыть презрительно-нетерпеливый взгляд. Но Регина продолжала, куда резче, куда строже, чем раньше:

— Твое увлечение ослепило тебя, Бертран, иначе ты — преданный роялист, пылкий роялист — не стал бы доверять ярой республиканке. Тереза Кабаррюс может быть добросердечна — я этого не отрицаю. Она могла сделать то, о чем ты рассказал, но ведь она решительно отвергает все твои идеалы, стремится окончательно разрушить все, что ты пытаешься вернуть, прославляет принципы губительной революции!

— Это ты ослеплена, Регина. Ревностью, — мрачно пробурчал он.

Она покачала головой:

— Нет, это не ревность, Бертран, не банальная вульгарная ревность побуждает меня предупредить тебя, пока не стало слишком поздно. Помни, — серьезно добавила она, — что тебе нужно думать не только о себе. Что ты ответишь перед Богом и мной за невинные жизни Жозефины и Жака, которые подверг опасности, исповедавшись этой испанке.

— Теперь ты оскорбляешь ее, — безжалостно продолжал он. — Обвиняешь в шпионаже.

— Конечно, она шпионка, кто же еще? — яростно вскинулась Регина. — Эта женщина помолвлена с Тальеном, влияние и жестокость которого лишь немного уступают Робеспьеровым. Ты знаешь это, Бертран!

Наконец ей удалось заставить его задуматься. Он сидел молча, расстроенный и угрюмый.

— Знаешь, хотя предпочел закрывать глаза на то, что всем известно!

Теперь уже молчали оба. И сердца, когда-то соединенные любовью, были теперь наполнены горечью и враждой.

На улице уже совсем стемнело. Апрельская ночь словно состояла из таинственных огоньков и серых, неопределенных теней. Регина вздрогнула, как от холода, и поплотнее завернулась в потрепанную шаль, тщетно пытаясь проглотить слезы. Слишком хорошо она понимала, что, высказав сомнения, камнем лежавшие на душе, отрезала все пути назад. Что-то сломалось, лопнуло, и вернуть уже ничего нельзя. Их с Бертраном любовь, пережившая последние два года немало бед и ужасов, лежала теперь смертельно раненная, истекающая кровью, принесенная в жертву увлечению мужчины и тщеславию женщины. Насколько невозможным все это казалось совсем недавно!

Мгновенные видения прошлых счастливых времен мелькали перед затуманенным слезами взором Регины: прогулки в лесу, путешествия в лодке по Сене в жаркие августовские дни, даже опасности и невзгоды, которые они встречали вместе, рука об руку, затаив дыхание, в комнате с окнами, закрытыми ставнями и гардинами, прислушиваясь к отдаленной канонаде, крикам разъяренной толпы или грохоту тележек, везущих на смерть осужденных. О, эти видения прошлых печалей и радостей!

Сердце Регины наполнилось невыразимой жалостью к себе. В горле застрял предательский всхлип.

— О Матерь Божия, помилуй нас, — пробормотала она сквозь слезы.

Бертран, пристыженный и сконфуженный, тронутый мучениями той, которую когда-то так горячо любил, терзаемый безумными идеями, изобретенными его неутомимым умом, чувствовал себя как на дыбе, разрываясь между раскаянием и угрызениями совести — с одной стороны, и непреодолимой страстью — с другой.

— Регина, — умоляюще начал он, — прости меня. Я чудовище и тварь. Особенно по отношению к тебе. Ты была для меня добрейшей маленькой подружкой, о которой может только мечтать мужчина. О, моя дорогая, если бы ты только поняла…

В Регине мгновенно взыграли нежность и жалость, растопившие гордость и справедливое негодование. Она была одной из тех материнских натур, которые всегда готовы утешать, а не укорять. Она тут же проглотила слезы и, когда он устало закрыл лицо руками, обняла его и положила его голову себе на грудь.

— Я все понимаю, Бертран, — мягко обронила она. — И ты не должен никогда просить у меня прощения. Мы с тобой слишком любили друг друга, чтобы затаить зло или мстить. Ну вот!

Она вскочила, словно собравшись с силами, которые ей были так необходимы.

— Уже поздно, и мама будет волноваться. В следующий раз поговорим более спокойно о нашем будущем. Но, — добавила она, опять став серьезной и суровой, — если я без нотаций и жалоб отпущу тебя к Терезе Кабаррюс, ты должен отдать мне Жозефину и Жака. Если мне придется… потерять тебя… их потери я не вынесу. Они так молоды…

— Кто говорит о потере? — перебил он нетерпеливо и энергично. Регина поняла, что его совесть молчала, безразличная ко всему, кроме очередных планов. — И что я должен делать теперь? Жозефина и Жак — члены клуба. Пусть они молоды, но все же достаточно взрослые, чтобы понимать значение клятвы. Они дали обет, в точности как я, как все мы. Я не могу, даже если бы хотел, заставить их изменить этому обету.

Не дождавшись ответа, он наклонился к ней, сжал ее руки своими ладонями и попытался прочесть хоть что-то в ее лице, хотя тьма все сгущалась. Ему показалось, что в глазах у нее блеснуло упрямство, оно проявилось даже в неподвижности ее рук в его ладонях.

— Ты же не желаешь, чтобы они изменили обету? — настаивал он.

Она опять промолчала, но немного погодя глухо осведомилась:

— Что ты собираешься делать сегодня вечером?

— Сегодня, — пылко пояснил он, сверкая глазами в порыве самопожертвования, — мы собираемся выпустить на волю ад, пороча имя Робеспьера.