Прыжок в ночь - Сергей Алексеевич Тельканов

из московских улиц, диван, накрытый ковром, розовый абажур над столом, фотография молодого человека на этажерке, строгий профиль женщины, а у дверей мужчина с окаменевшим лицом и потухшим взглядом. Дальше домысливать было нечего. Дальше были ночь, самолет, и выстрел, бросивший его, лейтенанта Савочкина, в эти забураненные леса и поля.

«А как поступил бы я, если б со мной случилось такое? — спросил себя Леонид. — Мне было бы очень тяжело, но чтобы так, как этот... Никогда!» Выстрел в самолете он отрицал начисто, не находил ему оправдания и, как только вспоминал о нем, в груди поднималось гневное, протестующее: «Как он мог?» С такой жестокой, звериной моралью никак не мог согласиться лейтенант, комсомолец Савочкин. Чтобы советский человек, а тем более причисленный к высокой лиге командиров Красной Армии, мог выхватить пистолет и выстрелить в такого же, как он, другого человека, он не мог поверить.

Рядом в соломе пошевелился и что-то забормотал его пленник.

«Бормочешь? — мысленно обратился к нему Савочкин. — Клянешь меня, готов горло мне перегрызть? А при чем здесь я? Себя кляни за свою собственную дурость. Если бы не она — были бы мы оба на своих местах, а не лежали здесь, в мерзлой соломе. Ты говорил, что собственная царапина для меня дороже интересов Родины. А сам? Чем ты в данном случае отличаешься от меня? Взыграла ревность — и забыл про Родину, про войну, за пистолет схватился. «Он украл мое счастье», — скажешь. Это я уже слышал. Но разве он виноват, что не тебя, а его полюбила эта самая Маргарита? Так нет, ты полагал, что никто ничего не узнает, что война все спишет. Нет, война ничего не спишет. Мы не фашисты. Мы и на войне должны быть людьми.

А дальше? Когда я не развязал тебе руки, ты обозвал меня трусом. А сам? Почему ты побежал? Спешил выполнить свое важное задание? А может быть, ты просто боишься? Да, да, боишься! Ведь когда мы дойдем до своих, тебя обязательно спросят: «Почему вы, капитан, в грозные для страны дни пошли на такую подлость?»

А до своих мы дойдем, разведчик, дойдем, чего бы мне это ни стоило. И, когда меня спросят, я расскажу обо всем. Я скажу...»

И тут Савочкин осекся. Что он скажет, чем оправдает свои действия? Какие представит аргументы, кроме того гневного, протестующего «как он мог», что все эти дни распирает его грудь?

Других аргументов у него не было.

* * *

Вечером они пошли дальше. Буран ослабел, но все равно в поле мело, крутило, идти было трудно. Темная полоса, которую утром Савочкин принял было за лес, оказалась не лесом, а довольно крупным населенным пунктом. Пришлось обходить его, сделав изрядный крюк, пересечь две дороги, по которым взад и вперед сновали немецкие автомашины.

С полчаса они лежали в густом кустарнике, на который натолкнулись километрах в двух правее населенного пункта. Потом их встретили темная чаща и безветрие зимнего леса.

Обходя селение, Савочкин заметил красноватые сполохи от разрывов снарядов. По населенному пункту била наша артиллерия. Левее колыхалось огромное багровое зарево: горела какая-то деревня. Когда они подходили к лесу, впереди, не очень далеко от них, небо озарилось вспышкой ракеты. Все это говорило о близости фронта.

Пленник впереди Савочкина двигался все медленнее и медленнее. В лесу он начал спотыкаться и падать, и Леониду то и дело приходилось поддерживать и поднимать его. Случайно он коснулся рукой лба разведчика. Лоб был горячим, в лицо лейтенанту так и пахнуло жаром.

Савочкин и сам едва держался на ногах. С трудом давался ему каждый шаг, как пьяного, его заносило то на заснеженный куст, то на ствол дерева, и если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то наверняка бы подумал: «Эх, и нализались же, бедолаги...»

Лес, по которому они пробирались, вначале показался обычным — безлюдным, без дорог и троп. Кому придет в голову в такую глухую ночную пору лезть в эту чащобу? Но оказалось, что в прифронтовом лесу можно ждать всего. В какой-то момент, когда Савочкин пытался поднять своего пленника, снова ткнувшегося в снег, до него донесся скрип полозьев и послышалась чужая, нерусская речь. Он придавил разведчика к земле и притаился рядом с ним. Холодный пот выступил на его лбу, а в голове мелькнуло: как же можно так неосторожно, ведь это прифронтовая полоса...

Скрип полозьев, чужой говор зазвучали совсем близко, буквально в полутора десятках метров от того места, где они лежали. Рядом проходила дорога, и по ней двигался большой немецкий обоз. Савочкин стиснул пистолет, и у него от волнения перехватило дыхание: что было бы, вздумай разведчик плюхнуться не здесь, в лесу, а там, на дороге?..

А зловещий скрип, от которого цепенела душа, медленно плыл мимо них, удаляясь в направлении фронта. Когда обоз отдалился настолько, что его стало совсем не слышно, Леонид приподнялся и, добравшись до ближайшей сосны, выглянул на дорогу. На ней уже никого не было. И вдруг он снова услыхал немецкую речь. На этот раз не со стороны дороги, а за своей спиной. Вздрогнув, Савочкин отступил за сосну, укрылся за ней, палец лег на спусковой крючок, а в голове лихорадочно застучало: «Живым я им не дамся, не дамся!»

Но в лесу было тихо, не хрустели ветки, не осыпался снег с кустов. Только сиплый, простуженный голос глухо и невнятно говорил что-то по-немецки. Из этого неясного лопотания Леонид разобрал лишь одно, более отчетливое: «Хайль Гитлер!» И узнал голос. И плюнул со злости: «Тьфу, дьявол, как он меня напугал!»

Это бормотал его пленник, лежавший метрах в двух от той сосны, за которой он стоял. Когда Савочкин подошел к нему, тот уже молчал. «Знает немецкий язык, — подумал Леонид. — Для разведчика это неплохо. Но при чем здесь «Хайль Гитлер»? Странно...»

Однако размышлять было некогда. Капитан снова застонал и пошевелился. Савочкин помог ему подняться и, не говоря ни слова, тихонько подтолкнул вперед, направляя в глубину леса. Тот сделал несколько неверных шагов, привалился к стволу березы и медленно сполз на землю. Леонид опять поднял его, и они прошли метров тридцать. Затем разведчик снова, как мешок, осел в снег, и никакая сила не могла заставить его встать. Тщетно Савочкин расталкивал, встряхивал его, шептал у самого уха: «Вставай, капитан, тут фрицы», — тот в ответ лишь что-то мычал. Не помогли ни глоток спирта, ни горсть снега, положенная на