Жизнь не здесь - Милан Кундера

Да, эти недосказанные откровения притягивали ее, как прегрешение, и она сознавала это. Когда он однажды неожиданно ответил ей: «Мамочка, я уже не такой маленький, я понимаю тебя», у нее сердце оборвалось. Мальчик, конечно, ничего конкретного не имел в виду и хотел лишь сказать, что способен разделить с мамочкой любую печаль, тем не менее произнесенные им слова были многозначительны, и мамочка заглянула в них как во внезапно разверстую пропасть, пропасть запрещенной задушевности и недозволенного понимания.

А как в дальнейшем расцветал внутренний мир Яромила?

Ничего блистательного в нем не было; если в начальной школе учение мальчику давалось легко, в гимназии ему стало труднее, и в этой посредственности слава его внутреннего мира меркла. Как-то раз учительница упомянула о пессимистических книжках, которые ничего не видят на свете, кроме печали и гибели, — так его суждение, что жизнь подобна сорняку, сделалось постыдно банальным. Теперь он вообще не был уверен, все ли, что когда-то думал и чувствовал, изначально было его собственным достоянием, или любые мысли существуют на свете с давних пор уже готовыми, и люди берут их взаймы, как из публичной библиотеки. Кто, собственно, он сам? Каково содержание его внутреннего мира? Он пытливо вглядывался в него, но не мог найти там ничего, кроме самого себя, пытливо склоненного над самим собой…

И ему сильно взгрустнулось по человеку, который два года назад заговорил о его внутреннем своеобразии; поскольку на уроках рисования он регулярно получал тройки (акварель всегда затекала через карандашные контуры рисунка), мамочка решила исполнить желание сына, разыскать художника и вполне обоснованно попросить его взять под свою опеку Яромила, чтобы на частных занятиях исправить недостатки, портившие мальчику школьный аттестат.

Итак, в один прекрасный день Яромил вошел в квартиру художника. Обустроенная на чердаке многоэтажного дома, она состояла из двух комнат; в первой была большая библиотека, во второй, где вместо окон по наклонной крыше размещались большие матовые стекла, стояли мольберты с незавершенными картинами, длинный стол, на котором в беспорядке валялись бумаги и бутылочки с красками, а на стене — странные черные лица, по словам художника, слепки негритянских масок; на тахте в углу сидела собака (Яромил уже знал ее) и недвижно наблюдала за гостем.

Художник, усадив Яромила за длинный стол, принялся листать его альбом: «Все то же, — сказал он чуть погодя. — Это завело бы в тупик».

Яромил хотел возразить, что именно эти псоголовые люди так нравились художнику и что сейчас он нарисовал их из-за него и для него, но он был до того разочарован и расстроен, что не мог ничего сказать. Художник положил перед ним чистый лист бумаги, открыл бутылочку с тушью и дал в руку кисть. «Теперь начни рисовать, что придет тебе в голову, особенно не раздумывай, а рисуй…» Но Яромил был ужасно напуган и совершенно не знал, что рисовать, а когда художник вновь побудил его работать, в отчаянии опять стал изображать псиную голову на каком-то изломанном теле. Художник был недоволен, и Яромил в растерянности сказал, что хотел бы научиться работать с акварелью, которая в школе всегда заплывает за контуры рисунка.

«Это я уже слышал от твоей мамы, — сказал художник, — но сейчас забудь об этом так же, как о собаках». Положив перед мальчиком толстую книгу, он открыл ее на страницах, где на цветном фоне игриво извивалась неумелая черная линия, напоминая Яромилу сороконожек, морских звезд, жучков, небесные светила и луну. Художнику хотелось, чтобы мальчик сообразно своей фантазии нарисовал нечто подобное. «Но что я должен рисовать?» — спросил мальчик, и художник сказал: «Проводи линию, проводи такую линию, которая нравилась бы тебе. И помни, что художник существует на свете не для того, чтобы срисовывать нечто, а чтобы сотворить на бумаге мир своих линий». И Яромил проводил линии, которые ему совсем не нравились, исчеркал несколько листов бумаги и под конец, дав художнику, согласно мамочкиному наставлению, купюру, ушел восвояси.

Конечно, визит получился несколько иным, чем предполагал Яромил, и даже отдаленно не стал повторным открытием его утраченного внутреннего мира, скорее наоборот: отнял то единственное, что было у него своим, — футболистов и солдат с псиной головой. И все же, когда мамочка спросила, понравился ли ему урок, он отозвался с восторгом; и это не было притворством: если этим посещением он и не воссоздал свой внутренний мир, то по крайней мере обрел особый внешний мир, доступный не каждому и дававший ему маленькие привилегии: он видел удивительные картины, смутившие его, но явно превосходившие (он мгновенно уловил это превосходство!) те натюрморты и пейзажи, что висели у них дома; кроме того, он услышал несколько необычных изречений, которые тут же присвоил: понял, например, что слово «мещанин» ругательство; мещанин тот, кто хочет, чтобы на картинах все было подобно жизни и природе; но над мещанами можно и посмеяться, ибо (это ему очень понравилось!) они давно мертвы, хотя и не знают об этом.

Итак, он с жадным любопытством посещал художника и страстно мечтал о таком же успехе, какой принесли ему псоголовые люди; но тщетно; мазня, призванная быть вариациями на образы Миро, выглядела убого и совсем не содержала очарования детской игры; рисунки негритянских масок оставались неловкой имитацией моделей и отнюдь не пробуждали, как хотелось художнику, собственной образности мальчика. Для Яромила было невыносимо, что его многократные визиты к художнику так и не снискали никакого восторга учителя, и потому он принял решение: принес ему свой потаенный альбом, где рисовал обнаженные женские тела.

Моделями в основном служили ему фотографии скульптур, которые он знал по иллюстрированным изданиям в бывшей дедушкиной библиотеке: это были (особенно на первых страницах альбома) сплошь зрелые и статные женщины в горделивых позах, известные нам по аллегориям прошлого века. Лишь последующие страницы открывали кое-что занятное: на них была женщина без головы; но не только это; там, где полагалось быть шее, бумага была прорезана и голова казалась отсеченной, а на бумаге оставался след от воображаемого топора. Засечка была сделана ножиком Яромила, и вся штука в том, что Яромилу нравилась одна соученица, и он, раздобыв ее фотографию, часто смотрел на нее, вожделенно мечтая увидеть ее тело обнаженным. Вырезанная из фотографии голова девочки, вставленная в засечку на бумаге, осуществляла его мечту. Вот почему, начиная с этого рисунка, все остальные женские тела были без головы и с засечкой; некоторые появлялись в весьма необычных ситуациях, например, женщина, присевшая на корточки по малой нужде; или на костре в пламени, как Жанна д’Арк; эта сцена мученичества которую мы могли бы объяснить (и тем самым извинить) школьными уроками истории, получила богатое продолжение: дальнейшие рисунки изображали обезглавленную женщину, посаженную на кол, обезглавленную женщину с отсеченной ногой, женщину без головы и руки, да и в других положениях, о которых мы лучше умолчим.

Яромил, конечно, не мог быть уверен, что художнику понравятся его рисунки; они отнюдь не походили на то, что он видел в его толстых книгах или на холстах, выставленных на мольбертах в его мастерской; и все-таки ему казалось, что есть нечто, сближающее рисунки в его тайной тетради с тем, что делает учитель: это была запрещенность; это была несхожесть с картинами, висевшими у них дома; это было неодобрение, которое постигло бы его рисунки обнаженных женщин, равно как и непонятные картины художника, если бы о них судило собрание, состоявшее из членов семьи Яромила и их постоянных гостей.