Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

Все это я понимал. Неясным оставался вопрос, как бы теперь поэлегантнее пойти на попятный. Со всей искренностью, на какую только был способен, я объяснил госпоже Сцабо, что на самом деле понятия не имею, где может находиться пропавший листок.

— Уверяю вас! У меня его нет! — воскликнул я и для пущей убедительности шутливо помахала в воздухе пустыми ладонями.

Она, впрочем, на шутку не отреагировала и вновь заговорила о том, что я-де должен понять, как важен для нее этот пропавший клочок бумаги. Возможно, я соглашусь поменять его на какую-нибудь другую из лафатеровских бумаг.

Я лишь покачал головой.

Только тогда она, похоже, смирилась.

Зато после этого я аккуратно засунул в бумажник ее визитку, активнейшим образом кивая. Непременно, заверил я ее, непременно свяжусь с ней, если мне вдруг удастся наткнуться на что-то, интересное для нее.

Она осталась весьма недовольна, это было видно невооруженным глазом. И вскоре выяснилось почему. Дело в том, что до нее дошли сведения о других компаниях — в перечислении, кстати, промелькнули названия нескольких крайне сомнительных, осознавших огромное значение оптимизации лица. Предложение работать сообща оставалось в силе, и я вынужден был чуть ли не клятвенно пообещать ей, что не стану продавать формулу конкурентам. Я дал слово. И пожал ей руку. При этом она глядела на меня таким чистым, открытым взглядом, что хотелось просто сказать ей: «Милая моя девочка. Уж что-что, а это я могу обещать тебе, нисколько не покривив душой, потому что формулы твоей у меня отродясь не было».

— Могу я теперь задать вам один очень личный вопрос?

— Да, — сказал я, — разумеется.

— Как вы относитесь к проблеме перпендикулярной линии лба?

Я высоко поднял брови. Как я отношусь к проблеме перпендикулярной линии лба? Вопрос, конечно, интересный…

— Думаю, вы понимаете, что, трактуя подобную тему, в одно предложение не уложишься.

Она кивнула:

— Да, я почему-то предполагала, что вы ответите именно так.

С улыбкой, но заметно разочарованная, она взяла свою сумочку.

Тощий китайский официант принес счет на чуть треснутой фарфоровой тарелке, поставил ее передо мной. Я медленно полез за бумажником, но госпожа Сцабо придвинула тарелку к себе и выложила на стол свою кредитку.

— «Пер Кон», — напомнила она.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Китаец изобразил приторно-кислую улыбку и исчез вместе с кредитной карточкой.

На тарелке также лежали два кренделька со свернутыми листочками в качестве начинки.

— Что написано у вас? — полюбопытствовала г-жа Сцабо.

— «В сомнениях, — прочел я, дожевывая, — сокрыта жизнь». А у вас?

Она покачала головой:

— Видите ли, мы, кажется, случайно поменялись выпечкой. У меня ваш листок…

Она через стол протянула мне бумажку, и я развернул ее: «Сейчас позднее, чем ты думаешь».

— Кстати, меня зовут Магда.

Два дня спустя, в Цюрих-Клотен, в аэропорту.

Хафкемайер оставил мне сообщение в отеле: он будет очень рад встретиться со мной в 16.30. Примета, по которой я узнаю его, — «Кочевники расставаний».

Я расхаживал по ВИП-залу.

Индус, мирно спавший сидя, с идеально прямой осанкой, или по крайней мере делавший вид, что спит. Бармен, благоговейно складывающий бумажные розетки из светло-зеленых салфеток. Стюардесса, прошедшая мимо с голубым чемоданом на колесиках, — выглядело это так, будто она вела за собой жирного, послушного пса. «Эйр Мальта» в последний раз объявила господину и госпоже Штурценеггерам о посадке на рейс до Валетты. Бизнесмен в черном пальто, возможно, банкир; с газетой на коленях, раскрыл страницу, посвященную экономике, в руках записная книжка и мобильник, по которому он упорно пытался кому-то дозвониться. Пожилая супружеская пара. Ничем не примечательный мужчина.

Я устремил взгляд на последнего, вопрошающе подняв правую бровь; мужчина сделал вид, что ничего не заметил, и поспешно уткнулся в книгу. Но не в мою.

Я извлек из кармана трубку, порцию табака и, стоя за декоративным растением, принялся ждать, что дальше. Однако ничего не происходило. Только банкир немного погодя встал и прямиком двинулся в мою сторону.

— Ну и каковы успехи? — осведомился он, глядя в мои изумленные глаза. — Чем можете похвастаться?

— Господин Хафкемайер?

— Да, и у меня тут где-то лежит ваша книга. Весьма рад.

Он пожал мне руку. Мелковат — я представлял Хафкемайера гораздо крупнее.

— Мне тоже приятно. Очень.

Он потянул меня за рукав к стоявшему у стены столику, наполовину скрытому колонной.

— Ну что ж, рассказывайте. Как у вас дела? Чем занимаетесь? И в каком состоянии находится наш проект? — Он глянул на часы. — У нас с вами много времени. Мой самолет улетает только… а, впрочем, не важно.

Он сложил руки на коленях, словно прилежный первоклашка, и приготовился мне внимать.

Я не заставил себя уговаривать. В конце концов, я до последней минуты дорабатывал предварительный сценарий, а прошлой ночью еще раз переписал все заново. И вот я извлек свои записи на свет божий.

Предупредив Хафкемайера, что все это, разумеется, лишь черновой вариант, я в общих чертах обрисовал ему свой замысел: в центре фильма мне виделись двое протагонистов, а именно Лафатер и его писец Энслин. Таким образом, мы обозначаем и временные рамки происходящего. То есть сюжет охватывает не всю жизнь Лафатера, а лишь pars pro toto[5]— один этот полный драматизма эпизод, где фигурировал Энслин.

Хафкемайер склонил голову набок: так-так, полный драматизма — отлично. Превосходно.

Завязка, как я представлял ее себе, выглядела следующим образом: мы видим Энслина, пробирающегося по Цюриху с поднятым воротником. Ночь. Две-три узкие улочки, затем он стучится в окованную железом дверь, и его впускают. В задней комнате у него назначена встреча с неким незнакомцем — маклером из Амстердама.

— Из Амстердама? — переспросил Хафкемайер.

— Да, из Амстердама. Сейчас поймете почему.

Энслин открывает свой кошелек. Там деньги. Много денег…

Я заговорщицки подмигнул Хафкемайеру.

Маклер, у которого, кстати, повязка на глазу, поглядывая на эти деньги, выслушивает требования Энслина: тот хочет, чтобы ему морем, на корабле, доставили вождя ирокезов из Америки! Хм. Зачем?

Я выдержал короткую паузу и понизил голос. Оказывается, Энслин, с виду немного неуклюжий и рассеянный писец Лафатера, на самом деле, как мы впоследствии узнаем, фанатичный приверженец физиогномики! Своенравный и нелюдимый, он вдолбил себе в голову, что должен в корне усовершенствовать учение своего патрона и благодетеля.