Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

О Екатерине Орловой, как прототипе Марины Мнишек, у которой «…была одна страсть – честолюбие…» – Пушкин сообщает Вяземскому в письме от 7 ноября 1825 г.: «…Марина собой преизрядна, вроде Катерины Орловой, не говори однако же этого никому»… В том же направлении ведут нашу мысль и другие закономерности Пушкинских рукописей.

В черновике начальные стихи «Посвящения» звучали эмоциональнее: «Воспоминаньем упоенный, верь, ангел, тебе…». Как известно, двойником этой поэтической формулы начинаются «Воспоминанья в Царском Селе» 1828–1829 гг.

Таким образом, воспоминанье о вдохновительнице «Полтавы» связывается Пушкиным с воспоминаниями о Царском Селе, Лицее, Кюхельбекере и Пущине.

Этот вывод подтверждается положением рукописи: приведенные стихи записаны на одном листе (2371 л. 17 об.) со следующим текстом «Полтавы»: «Давно Украина волновалась. Друзья мятежной старины // Алкали бунта и войны…».

Более того, строфы биографии любви юного «козака» – к «Марии»:

отсылают нас к биографической прозе лицейского Дневника 1815 г. от 29 ноября: «Я счастлив был! Нет, вчера я не был счастлив, поутру мучился ожиданием, вдруг… нечаянно встречаюсь с ней на лестнице – сладкая минута, но я не видел ее 18 часов – Ах! Какая мука! – но я был счастлив 5 минут», – то есть тем реалиям ожидания и встречи с Елизаветой Алексеевной, возвратившейся из Вены 28 ноября 1815 г. в Царское Село, о которых шла речь в I гл. «Хранитель тайных чувств» настоящей работы.

Этот параллелизм мыслей и образов, сокрытый от «непосвященных», отражен на многих страницах творческого наследия Пушкина. На одной из них – рисунке в рукописи «Полтавы», обойденном вниманием исследователей, – мы остановимся поподробнее.

На л. 22 под начальным стихом варианта портрета «Марии» «И в самом деле»… то есть «И подлинно: в Украине нет красавицы Марии равной // Как тополь киевских высот она стройна»[16], – Пушкин рисует стройный тополь, деревья, наклоненные от бури, и наброски кружки, аналог которой находится в Русском музее в Ленинграде. Кружка выполнена по заказу Елизаветы Алексеевны в 1812 г. Как уже говорилось, в фарфоровом медальоне ее монограмма «Е» и надпись: «Я руская и с рускими погибну».

Это сближение трагических судеб «революционных голов» России: И. Пущина, В. Кюхельбекера, К. Рылеева и других декабристов, так или иначе связанных с Лицеем, Елизаветой Алексеевной и Пушкиным, продолжено в стихотворении 1829 г. «На холмах Грузии», где воспоминания о тех, которые далеко, «иных уж в мире нет» – соединено с утверждением первого, девственного чувства к «Деве» Царского Села: «Я твой по-прежнему… Тебя люблю я вновь. Как жертвенный огонь чиста моя любовь И нежность девственных мечтаний…» (то есть той элегии скорби, которую М. Волконская в письме к В. Вяземской нашла «французским мадригалом», «любовной болтовней»).

Как известно, М. Волконская в своих воспоминаниях о совместном путешествии с Пушкиным по Кавказу отнесла строки «Тавриды» и финала I главы. «Онегина»: «Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам. Бегущим бурною чредою С любовью лечь к ее ногам», – к своей шалости 15-летней девочки, бегающей за волной по песку безоблачного Азовского побережья у Таганрога». Мемуаристку, не видевшую рукописей поэта, можно извинить. Но исследователей «Тавриды» не заинтересовал тот факт, что под стихами воспоминаний о «милом следе» Пушкин оставляет следующие даты: 1811 г. (то есть год открытия Лицея), 1812,1813,1815,1816 и т. д. до 1831 года, – года окончания «Онегина». Число «14 апреля» также не совпадает со временем совместного путешествия с семьей Раевских, так как Пушкин выехал в ссылку 9 мая 1820 г.

В связи с датами «Тавриды» уместно будет вспомнить элегические следы «Милой» 1816 г. в Царском Селе:

Эти же следы «милых ног» будут впоследствии перенесены Пушкиным в биографию Ленского:

И в биографические строки VIII гл. «Онегина»:

Кстати, и в I главе. «Онегина» Пушкин явно вспоминает те же следы, оставленные и на «граните скал» (то есть не на песке нагой степи Азовского побережья), и на весенних лугах:

Обращает на себя внимание и явное предпочтение, которое поэт отдает «милым следам», очевидно, немолодой женщины – устам «младых Цирцей»:

Перед нами то же отрицание «младых Цирцей», что и во II главе. «Евгения Онегина», где расположены профили сестер Раевских.

В элегии 1820 г. «Погасло дневное светило», вспоминая «юных лет безумную любовь», Пушкин открыто признается: «Но прежних сердца ран (другой вариант «но тайных сердца ран»), глубоких ран любви, ничто, ничто не излечило». То есть в этом стихотворении, написанном после путешествия с Раевскими, ни о каком новом чувстве речи нет. В элегии 1824 г. «К морю» («Прощай, свободная стихия!») Пушкин, обращаясь к «угрюмому океану» 1820 г., подтверждает ту же юную утаенную любовь: «Ты ждал, ты звал… я был окован… могучей страстью очарован У берегов остался я». Комментируя стихотворение 1824 г., Цявловская отнесла его к Воронцовой. Разделяя единство поэтики двух стихотворений, исследователи разделяют и «юную любовь» поэта, «открывая» следующую закономерность стихосложения Пушкина (!): «…отрывками из недописанных стихотворений Пушкин постоянно пользовался впоследствии для других произведений, не связанных с первым замыслом и их вдохновительницей». И потому – разделяй и властвуй (читай «Разговор с книгопродавцом», «Таврида» и «Кавказ»). Известную элегию 1824 г. «Пускай увенчанный любовью красоты» (отнесенную Цявловской также к Воронцовой) Пушкин завершает поэтической формулой, знакомой нам по элегии «Погасло дневное светило» 1820 г.