Погребальный поезд Хайле Селассие - Гай Давенпорт

Почему они здесь, в университете, — по крайней мере, университете по названию и намерениям? Преподаватель французского мало-помалу сходил с ума, поскольку ни один его ученик не мог связать по-французски и двух слов. Ночи напролет студенты играли в карты, на рассвете резали друг друга ножами, напивались до рвоты.

В тот мартовский день профессор Сильвестр обнаружил, что навстречу ему идут братья Уикс, Билл и Ап, или мистер Уильям и мистер Альфред Уиксы, джентльмены, — так он обязан был обращаться к ним в аудитории. Они были в желто-зеленых сюртуках с узорчатыми жилетами. Курили длинные черные сигары и держали в руках цилиндры.

— Че, не хошь говорить с нами, еврейчик?

Это Уильям, старший.

— Сэр! — произнес Сильвестр.

— Ага, фессор Жид-Кокни, — сказал Альфред. — Коли взялся учить рифметике джентльменов и этому чертовому вычислительному дерьму, так и шляпу снимай, как повстречаешь нас на лужайке, верно, Билл?

— Сэр! — повторил Сильвестр.

— Может, — сказал Уильям Уикс, — если мы натянем шляпу профессора Жида до его жидовского подбородка, он в следующий раз запомнит, как толковать с джентльменами?

Сильвестр грациозным движением выдернул клинок из трости и проворно воткнул в грудь Альфреда Уикса.

Альфред заверещал.

Уильям бросился прочь.

Альфред рухнул на спину, причитая:

— Господи! Настал мой смертный час!

Профессор Сильвестр хладнокровно вернул клинок в ножны, стукнул тростью по кирпичной дорожке, убедиться, что он прочно вошел, повернулся на каблуках и ушел прочь. Поднялся к себе, собрал единственный чемодан и пошел к почтовой станции дожидаться дилижанса на Вашингтон. И сел в него, когда тот появился.

Альфред Уикс извивался на кирпичной дорожке, плача, как младенец, вопя, что жаждет отомстить. Когда Уильям вернулся с врачом, тот был озадачен.

— Тебя что, москитер уколол, сынок? Нет никакой раны. Сюртук немножко порван, как я погляжу, и царапинка на груди, точно булавкой ткнули.

— Хотите сказать, меня не убили насмерть?

Сильвестр обосновался в Нью-Йорке, стал заниматься правом. Снова смог писать математические труды. Его пригласили в университет Джонса Хопкинса, там он основал первый в Соединенных Штатах факультет математики, добился, чтобы в американскую высшую школу впервые приняли женщину, полемизировал с Чарльзом Сандерсом Пирсом[44]и ввел ивритские буквы «шин» и «тет» в математические рефераты.

Много лет спустя великий Георг Кантор[45]в память о Сильвестре стал использовать букву «алеф» как символ трансфинитности.

Спускаясь по западному склону, заметили мы, что по правую руку земля заболочена, почти совсем скрыта под водой, точно море разлилось, дожди на Михайлов день были столь обильны в этом году, что погнали великие потоки с верхотур, и топи эти доподлинно сделались водостоком не меньше чем для тринадцати графств, то есть вся вода, или почти вся, из тринадцати этих графств сюда и стекла.

Обитатели этих мест, которых, коли родились они здесь, называют «урожцами», порой переплывали с одного участка на другой, а когда и вброд переправлялись.

В топях этих изобилуют восхитительные творения искусства, прозываемые утятниками, то есть места подходящие для пристанища и укрытия диких птиц и затем населенные подсадными утками, которых подучили заманивать и уводить собратьев в нужную сторону. Непросто вообразить, сколько диких птиц всевозможных пород заманивают они в оные утятники, когда приходит время, — уток, крякв, чирков и нырков.

Поскольку топи эти покрыты водой, я заметил также, что обычно на исходе года спускаются на них и туманы, так что когда низины и те смежные земли, что лежат повыше, позлащены лучами, остров Или выглядит точно одеялами окутанный, и не разглядеть ничего, виднеется лишь лантерна, то есть купол Илийского собора.[46]

Так вот, мотоцикл, что на холостом ходу катил по овечьей тропе к бухточке среди скал с таким нежным звуком, точно пчела гудит, был марки «Бро», — оба мы его видели, Вилли и я. Мотоциклист снял защитные очки, оставившие маску чистой кожи на красной пыли, покрывавшей лицо. Длинное это было лицо с кроткими голубыми глазами, а светлые волосы ветер зачесал назад. Он носил форму Королевских ВВС и был, как мы рассудили, рядовым.

Вилли поинтересовался, не заблудился ли мотоциклист, или же специально приехал, прежде упомянув «Бро» и форму ВВС, показывая, что все определил на глазок.

— Так оно и есть, — подтвердил мотоциклист.

Говорил он по-оксфордски.

— Я тут специально, чтобы повидать Тьюка, художника, хотя не хочу ему мешать, если он занят. Я писал ему на прошлой неделе.

— Ага, открытка за пенни, припоминаю. Его она заинтересовала.

— Я — Росс, — сказал мотоциклист.

— Сейнзбери, — откликнулся Вилли. — Кореш мой, Джорджи Фуракр.

Мы оба кивнули, по-светски.

— Мистер Тьюк, — объяснил я, — там, в бухточке, с Лео Маршаллом, рисует его в шаланде и на берегу. Если в вашей открытке назначено на сегодня, так он вас ждет. К нам иногда приезжают всякие люди из Лондона, а бывают с самого севера, да и с континента тоже.

Так что мы скатили мотоцикл вниз к мистеру Тьюку и Лео. Полотно на мольберте, шаланда на привязи, и Лео снимал шерстяные чулки, коричневый, как орех, с головы до пят.

Этот летчик Росс хоть и смахивал на датчанина, но был странно невысок По прищуру мистера Тьюка можно было судить, как он польщен. С тугой нежно-оливковой формой, в которую Росс был точно запеленат, — без единой морщинки и прочной, как конская попона, — контрастировали синий берет и усы мистера Тьюка, его французская блуза и моряцкие бриджи, а еще больше — ничем не прикрытая нагота Лео.

Росс заинтересовался картиной на мольберте, той самой, что назвали «Сияние утра»: двое на ялике, а я на песке голышом, как в день, когда на свет появился. Она висит в «Баден-Пауэлл Хаусе»[47]в Лондоне, бойскауты купили. Палитра такая же, как в более знаменитой «Синеве августа», что в галерее «Тейт».

Росс приехал к нам летним утром в 1922 году. И маленькая прелестная акварель получилась в тот день, — Росс, раздевающийся перед купанием. Вот только звать его совсем не Росс.