Зверь над державой - Илья Бриз

– Тогда, вернувшись из-за границы, я практически сразу в МАИ на заочное поступил, на авиаконструктора. Сразу на четвертый курс взяли, – похвастался Коган. – И с тех пор стал специализироваться в «наших» делах на авиации. К агентурной работе после чужого провала я уже был негоден, «засветился», как сам понимаешь. А у нас же дополнительные знания и умения всегда приветствовались. Здесь я и МиГ-двадцать девятый освоил, и на «Сушке» двадцать седьмой воздушный океан штурмовал. Ох, какой самолет, не машина – сказка! Много на чем удалось полетать. Но годы уже не те, врачи за штурвал не пускают, – Павел Ефимович вздохнул, – Но вот почему «сам» меня на это дело кинул, я пока не понял. Но ты не беспокойся, мешать я тебе не буду, не было таких «установок». Наоборот, чем смогу, помогу. Опыт у меня кой-какой есть.

«Темнит полковник», – подумал Викентьев. Разные слухи про Когана по управлению ФСБ ходили. Одни говорили, что он лепший друг нынешнего премьера, который ранее был президентом, а за несколько лет до того – директором «конторы». Другие утверждали, что этот простой якобы полковник набрал компромата на всю нынешнюю верхушку страны и грамотно этим пользуется. Во всяком случае, про то, что первый «демократически избранный» президент Российской Федерации был «свален» именно с помощью компромата, директор «Зверя» слышал не раз.

После приезда на базу, куратор неделю покрутился во всех отделах. Его интересовало практически все. Он всюду совал свой специфический нос. От охраны базы и до технологии заброса. Правда, как точно выяснил Викентьев, числовые коэффициенты пробоя полковник не выяснял. На ежевечерних «посиделках» он также стал постоянным гостем. На них, после появления Павла Ефимовича, разговор почему-то стал чаще съезжать на политику.

– Ну, как вы, Сан Саныч, не понимаете – Россия была, есть и будет империей. Что при царях, что при Сталине. – Коган улыбнулся. – Даже сейчас, несмотря на декларируемую демократию, мы, – он гордо посмотрел на Логинова, – мы – империя. Несколько ослабленная и немного уменьшенная в размерах. Конечно, конкретная форма власти имеет громадное значение. Но здесь это, увы, не нам решать. А вот там… – Полковник помолчал. – Там можно попробовать. И здесь вы, Александр Александрович, возможно, и правы. Монархию можно попробовать реставрировать и в конце сороковых.

Все удивленно посмотрели на Когана.

– Как вы себе это представляете, Павел Ефимович? – первой, как всегда, задала вопрос Катя.

Воспользоваться культом личности Сталина сразу после войны. Раскачать внутриполитическую обстановку при отходе от плановой экономики крыночной, что, хочешь – не хочешь, требует отказа от продекларированного социализма.

– Да, но как технически такое провернуть? – Юрию Александровичу излагаемая идея показалась интересной.

– В несколько этапов, – начал объяснять полковник. – Первое. Разрешить многопартийность. Далее, когда свежесозданные партии начнут бороться за реальную власть, необходимо допустить несколько контролируемых неудачных попыток переворота.

– А перевороты разве в те годы были возможны? – спросила Ольга.

– Еще как. – Павел Ефимович задумался, вспоминая. – В нашей истории именно в те годы их было два.

– Три, – поправил Викентьев.

– Правильно, Юрий Александрович. – Коган благодарно кивнул: – Два удачных и один неудачный.

– Первый – это арест Берии в пятьдесят третьем, – блеснул знаниями Николай.

– Да, и приход к власти Хрущева, – поддержал друга Дима.

– А второй? – спросила Катя.

– Вот второй был неудачным, – ответил за Павла Ефимовича Логинов. – В пятьдесят седьмом Маленков, Молотов и Каганович попробовали сместить Хрущева. Не вышло у них. А вот третий переворот, в октябре шестьдесят четвертого, у Брежнева, Подгорного, Шелепина и Косыгина получился. Брежнев тогда быстро подсуетился и, «задвинув» Подгорного и Шелепина, встал во главе страны.

– И это все внутри одной партии! – перехватил разговор полковник. – Н-да, политика Сталина «разделяй и властвуй»… И, как его не стало… А теперь представьте себе, что партий несколько. Там такая грызня начнется! Причем происходит это все на фоне резкого изменения форм собственности и приличного подъема уровня жизни.

– А с чего вдруг этот уровень поднимется? – удивился Дима.

– Вот это, как раз, достаточно просто, – без промедления стал объяснять Коган. – Во-первых, благодаря нашей информационной помощи, держава выйдет из войны со значительно меньшими потерями. Затем, по той же причине, новые для них технологии должны дать приличный эффект. Ну и, наконец, заставить Запад платить за эти технологии. Плюс, новые территории.

– Какие территории? – удивился Николай.

– А вот здесь надо подумать. Горло пересохло. – Полковник протянул свой бокал Логинову, традиционно занимавшемуся напитками. – В первую очередь соответственно Германия. Конечно, она не войдет в состав Союза, но, минимум, лет тридцать будет под полным контролем. Далее, Иран и Турция. Другие страны. Но, я думаю, подробно эти вопросы нам рано обсуждать.

Викентьев слушал полковника молча, но периодически хмурился при упоминании Сталина и других партийных деятелей.

– Ох и возненавидит запад Советский Союз после всего этого, – высказалась Ольга.

– Их проблемы, – ответил Коган. – Россию, СССР и, затем, опять Россию не любили там никогда и любить не будут. Так уж исторически сложилось. Сначала «просвещенная Европа» не могла понять, откуда «эти русские» взялись и куда они с «немытым рылом» в «калашный ряд» лезут. То бишь, суются в высокую европейскую политику. Потом вдруг они, русские, оказываются не бедные и не слабые. А в двадцатом веке вообще, мало того что посмели поставить все с ног на голову (я имею в виду строй), так еще за тридцать лет превратились из аграрной в промышленную державу, заимели ядрен-батон. Нас все эти века не понимали и, как следствие, боялись! А кого боятся, тех не любят. Ну, да и хрен с ними, с их «любовью». Сейчас главное, чтоб было, за что бояться. Главное, чтобы их «культурные ценности» не стали ценностями наших детей.

– Павел Ефимович, – решилась спросить Екатерина после недолгого молчания, – но ведь, вы-то нерусский?

– Как это, не русский? – удивился полковник. – Я русский… – Коган сделал паузу и продолжил: – Еврей. Катенька, поймите, в нашей стране русский – это не национальность, это принадлежность к державе. А я… Родители здесь на кладбище лежат… – Он опять помолчал. – Россия – моя родина. Может быть, и не вся, но Ленинград – Санкт-Петербург, где родился, – это точно. Так что за державу мне не меньше вашего обидно.

В комнате повисла тишина. Затем кто-то щелкнул зажигалкой, прикуривая, Логинов принялся наполнять бокалы, исполняя свои обязанности виночерпия…

– Я на вас удивляюсь, как говорила моя бабушка, – прервал тишину Павел Ефимович.

– Моя говорила, перестаньте мне сказать, – со смешком добавил Дима.

– Именно, – улыбнулся Коган, – как только в интеллигентном обществе речь заходит о национальности, точнее, именно о евреях, все как воды в рот набирают.