Дар шаха - Мария Шенбрунн-Амор

Гарвард со мной крупно промахнулся, получив всего-навсего еще одного успешного хирурга-плейбоя с частной практикой. Совесть и память о благородном прадеде не давали покоя. Пришлось договориться с совестью, что она простит меня, если в придачу к американцам я буду бесплатно лечить людей в третьем мире.

В Мэгги мне сразу понравилось, что она тоже постоянно участвовала в такого рода поездках. Окончательно же расположили в ее пользу отличные ноги и исключительное чувство юмора: Мэгги заливисто смеялась каждой моей шутке. В этой глухомани даже вечно соперничающие врачи и медсестры не могли не сплотиться. С утра мы все вместе завтракали, потом автобусик доставлял всю команду в больницу, когда-то построенную в этой банановой республике всемогущей корпорацией «Юнайтед Фрут» для работников своих плантаций.

Днем я делал мелкие операции щитовидки, грыжи, разбирался с несложными случаями заячьей губы. Мэгги подбирала слуховые аппараты в клинике ухо-горло-носа. Вечером, после общего ужина, мы оба неизбежно оказывались в баре; неудивительно, что в какой-то момент мы оказались в постели. Легкость, с которой это случилось, я не посмел отнести на счет собственной неотразимости. Для меня это было частью того, что случается в путешествии, и не имеет отношения к повседневной жизни.

В Ла Сейбе нам было прекрасно. Я водил ее гулять по променаду, и это само по себе было захватывающим приключением, потому что для гринго ходить по этому городу с красивой женщиной оказалось рискованно. Все оставшиеся вечера мы провели в барах – сначала в том, где собирались американские экспаты, а потом, когда мне надоели американцы, нашли декадентскую дискотеку. По вечерам в этом вертепе играли какие-то длинноволосые полураздетые типы. Один раз на танцплощадке нас застиг дождь, в другой вечер мне пришлось защищать Мэгги от назойливых приглашений местных парней. Не знаю, чем я упивался больше – атмосферой опасности или собственной ролью защитника.

Мэгги была счастливой, какими бывают все девушки в начале нового романа. Она говорила по-испански, остальные мужчины в миссии и в барах мне слегка завидовали, так что я не сомневался, что мне крупно повезло.

За трудовую неделю мы наградили себя уик-эндом с нырянием. Вся группа погрузилась в самолетик с раздолбанными сиденьями и вылетела на остров Руатан. Такси промчало мимо роскошных многоэтажных гостиниц и высадило нас в крохотном поселке Вест Энд с одной-единственной немощеной улицей и разноцветными фанерными домиками в широколистных зарослях. Я поселился на отшибе, в райски прекрасной оконечности лагуны. Таким, наверное, был Ки Вест во времена Хемингуэя: узкий песчаный спуск к океану по тропке в банановых зарослях, тишина, которую нарушают только крики птиц, одиночество, лопасти вентилятора над кроватью с сетчатым пологом, ночные ныряния.

Но со мной в моем раю оказалась моя Ева. Мэгги поселилась в моем бунгало, это выглядело как само собой разумеющееся. У меня не хватило духу воспротивиться.

С каждым днем она становилась все утомительнее. Мэгги любила болтать, смеяться, слушать громкий рок. Я же предпочитал плавать, нырять, читать и наслаждаться одиночеством, ставшим таким притягательным с тех пор, как оно оказалось недоступным. Нет, я понимал, что бедняжка ни в чем не виновата, и не мог не считаться с ней. Чем меньше удовольствия я получал от ее общества, тем сильнее становилось чувство вины. Поэтому вместо ночных ныряний я безропотно таскался с ней на дискотеку, которую устраивали на огромном помосте в конце длинного пирса, вместе с прочими туристами смотрел в спортбаре трансляции европейского футбола и ужинал в ресторанах с остальной компанией. На ночь я по ее требованию закупоривал все окна и включал кондиционер, хотя предпочел бы слышать во сне звуки тропической ночи.

Посреди залива на двух якорях дрейфовала заброшенная яхта. Мы залезали на палубу по веревочной лестнице и загорали там. К мачте был привязан канат, если как следует раскачаться, можно было, как на тарзанке, спрыгнуть с верхотуры в море. Как-то к яхте подплыли две девушки-англичанки. Я помог им взобраться и с удовольствием болтал с ними, пока не заметил, что Мэгги скисла. Так я догадался, что я «при Мэгги» и другие девушки для меня недоступны. Тогда я окончательно понял, что этот расклад – доступ к одной в обмен на воздержание от всех других – меня не устраивает. Не потому что я такой ненасытный, а потому что хочу быть свободным.

Я честно выполнил все, чего требовала Мэгги, в качестве расплаты за романтическое приключение. Поездка была испорчена, но для меня все заканчивалось в Гондурасе. По прилете в Лос-Анджелес я твердо намеревался вернуться к обычной жизни.

У Мэгги были иные планы. Она сочла, что я поступил с ней непорядочно – использовал и бросил. Она хотела знать почему. Попытка охладить ее пыл рациональными объяснениями оказалась такой же успешной, как попытка охладить кока-колу в морозильнике: Мэгги взорвалась. Для меня она была славной, милой девушкой, одной из многих, и так я это и хотел оставить. Ей же я совершенно ошибочно показался то ли единственным, то ли лучшим из того, что на тот момент имелось, и она хотела, чтобы я стал последним. Меня грызли ощущение вины и злость на самого себя. Ни на том, ни на другом нельзя строить счастливый брак.

С тех пор у меня на работе появилась недоброжелательница, в больнице за мной закрепилась репутация бабника, а сам я поклялся никогда больше не смотреть на женщин-коллег глазами голодного самца. Правда, с тех пор как в операционной появилась хорошенькая врач-интерн из России, Екатерина Соболева, мне все чаще приходилось напоминать себе об этом обещании.

Савелий и Мустафа обегали всю улицу, добежали даже до площади, но нигде уже не было ни души. Убийца успел скрыться. Александр попросил Савелия принести другой фонарь, а повара Мустафу послал в отделение назмие, за полицией. Сам же вернулся к телу, сел рядом, оперся локтями о колени, запустил руки в волосы и попытался взять себя в руки. Столько трупов он повидал, от Брусиловского прорыва и до больничных коридоров Решта, а оказалось – так и не привык. В горло поднялась тошнота, он не мог остановить дрожание папиросы в руке.

Наконец с адским грохотом, фырканьем лошадей, свистом кнута, окриками, с мотающимися на ходу фонарями примчалась полицейская бричка. Из нее, звеня эполетами и сверкая галунами, выпрыгнул начальник назмие с выпирающим брюхом и пышными усами. Следом выбрались трое заспанных и растерянных жандармов. Убийства в Тегеране редки, а уж убийство офицера в чине полковника и вовсе не слыханное происшествие.

Шевеля большими пальцами сцепленных за спиной рук, комиссар обошел вокруг распростертого тела, потом поднял грозный взгляд на широкоплечего, худого блондина в холщовой рубахе и просторных штанах. Сделал неизбежное умозаключение, расставил ноги и приказал жандармам:

– Арестовать убийцу!

Воронин растерянно огляделся. В первый момент он даже не понял, что следователь имеет в виду его. Мустафа прижал кулак к губам и прохрипел севшим голосом:

– Вой-вой-вой! Почтенный огаи-аджан, уважаемый дженаб а-доктор не убийца! Огаи-Воронин – врач его императорского величества Ахмада-шаха, да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!