Кошки-мышки - Гюнтер Грасс

Тулла Покрифке, которую он поразил больше всех, какое-то время бегала за ним, всегда садилась на посудине рядом с нактоузом, пялилась на плавки Мальке. Несколько раз она принималась канючить, но он отвергал все ее домогательства, не выказывая ни малейшего раздражения.

«Ты сознался на исповеди?»

Мальке кивнул и принялся поигрывать отверткой на шнурке, чтобы отвлечь ее внимание.

«Возьмешь меня вниз? Одна я боюсь. Спорим, там еще мертвяк остался».

Видимо, исходя из воспитательных соображений, Мальке взял ее с собой в носовой отсек. Он пробыл с ней под водой слишком долго, поэтому когда вытащил ее на поверхность, Тулла висела у него на руках изжелта-серая, так что нам пришлось поставить на голову ее легкое, плоское тело.

С того дня Тулла лишь несколько раз тусовалась с нами и хоть она была лучше своих сверстниц, но все больше действовала нам на нервы вечной болтовней о мертвом матросе на затонувшей посудине. Тут ее было не остановить. «Дам тому, кто мне его поднимет», — посулила Тулла в качестве награды.

Не признаваясь себе в этом, все мы искали в носовом отсеке — а Мальке в машинном отделении — полуразложившегося польского матроса, но не для того, чтобы трахнуть недооформившуюся девчонку, а так, просто так.

Однако и Мальке ничего не нашел кроме облепленной водорослями драной одежки, из которой врассыпную прыснули колюшки; заметив их, чайки заорали, желая себе приятного аппетита. Да, Тулла мало что значила для Мальке, хотя позднее у нее с ним вроде бы что-то было. Девчонки не интересовали его, даже сестра Шиллинга. На моих берлинских кузин он смотрел холодно, словно рыба. Если его кто и интересовал, то уж скорее пацаны, хотя я вовсе не намекаю, будто он был голубым; просто в те годы, когда мы регулярно курсировали между купальней и затонувшей посудиной, нам всем еще была почти безразлична принадлежность к мужскому или женскому полу. Собственно говоря — пусть даже более поздние слухи или факты свидетельствовали об обратном, — если для Мальке и существовала женщина, то это была единственно католическая мадонна. Лишь ради нее он таскал в церковь Девы Марии все, что цеплял себе на шею. Все, что он делал, от ныряний до последующих воинских подвигов, он совершал — и тут я вынужден противоречить самому себе — только ради того, чтобы отвлечь внимание от собственного адамова яблока. Наконец, не сбрасывая со счетов Деву Марию и мышь, следует назвать третий мотив его поступков — нашу гимназию, это здание с его застойной, невыветривающейся атмосферой и особенно актовый зал многое значили для Йоахима Мальке, что и заставило тебя позже предпринять последние усилия.

Теперь настала пора описать лицо Мальке. Некоторые из нас, уцелев на войне, живут в маленьких провинциальных городах или в больших провинциальных городах, толстеют, лысеют и зарабатывают более или менее приличные деньги. С Шиллингом я виделся в Дуйсбурге, с Юргеном Купкой — в Брауншвейге незадолго до его эмиграции в Канаду. Оба сразу начали с адамова яблока: «Что-то у него было с горлом. Мы на него однажды кошку напустили. Разве не ты ему кошку на горло…» Мне приходилось останавливать: «Я не об этом, я про его лицо».

Сошлись в одном: глаза у него были серые или серо-голубые, светлые, но не светящиеся; во всяком случае, точно не карие. Лицо осунувшееся, удлиненное, скуластое, с желваками. Нос не слишком крупный, но мясистый, быстро краснеющий на холоде. О затылочном выступе уже говорилось раньше. Мы долго спорили насчет верхней губы. Юрген Купка придерживался того же мнения, что и я: верхняя губа слегка оттопыривалась и полностью не прикрывала резцы, которые торчали наискосок, вроде клыков, хотя при нырянии губы, естественно, смыкались. Но мы тут же засомневались, вспомнив, что у маленькой Покрифке тоже была выпяченная верхняя губа, открывавшая резцы. В конце концов, мы не смогли уверенно сказать, не путаем ли мы относительно верхней губы Мальке и Туллу. Возможно, так обстояло дело только с Туллой, ибо у нее совершенно точно была выпяченная верхняя губа.

Шиллинг напомнил мне в Дуйсбурге — мы встретились в привокзальном ресторане, поскольку его жену не радовали незваные гости — о карикатуре, которая привела к скандалу, несколько дней будоражившему наш класс. Году в сорок первом у нас появился долговязый парень, говоривший по-немецки бойко, но с акцентом — его с семьей переселили из Прибалтики: аристократ, сын барона, неизменно элегантный, он изъяснялся по-книжному, знал греческий, носил зимой меховую шапку; звали его Карел, фамилия его не запомнилась. Он хорошо рисовал, очень быстро, с натуры и без таковой: конную упряжку с санями, за которой гонится стая волков, пьяных казаков, евреев, какими их изображал еженедельник «Штюрмер», голых девушек со львом, просто голых девушек с фарфоровыми ножками, но всегда пристойно, а еще большевиков, пожирающих младенцев, Гитлера в одеянии Карла Великого, гоночные автомобили и за рулем дам с развевающимися шарфами; особенно ловко у него получались быстрые шаржи на учителей и одноклассников, которые он рисовал на любом клочке бумаги кисточкой, пером и сангиной или же мелом на классной доске; для изображения Мальке он выбрал не сангину и бумагу, а скрипучий мел и грифельную доску.

Он изобразил его анфас. Тогда Мальке уже носил претенциозный прямой пробор, удерживаемый сахарной водой. Лицо, треугольником суженное к подбородку. Никаких резцов, напоминающих клыки, не видно. Глаза — острые точки под страдальчески поднятыми бровями. Горло нарисовано как бы слегка в профиль, с чрезмерно выступающим адамовым яблоком. А над головой и страдальческой миной — нимб: шарж на Мальке-Спасителя удался великолепно, и эффект не заставил себя ждать.

Мы ржали за своими партами и опомнились лишь тогда, когда Мальке, схватив возле кафедры красавчика Карела за глотку, ударил его сначала кулаком, а потом едва не пустил в ход сорванную с шеи стальную отвертку, но мы успели растащить их.

Это я стер губкой с доски шарж, запечатлевший тебя в образе Спасителя.

С иронией или без оной: возможно, из тебя получился бы не клоун, а модельер; ведь именно Мальке зимой после вторых летних каникул на посудине придумал так называемые «бомбошки» — одноцветные или разноцветные, но всегда парные шерстяные шарики размером с мячик для настольного тенниса, которые прикреплялись к плетеному шерстяному шнурку, надевались как галстук под воротник рубашки и завязывались наподобие «бабочки». Проверив позднее, я убедился, что начиная с третьей военной зимы мода на эти шерстяные шарики, или «бомбошки», распространилась, особенно среди гимназистов, почти по всей Германии, чаще всего их носили на севере и на востоке. У нас моду на них ввел Мальке. Он вполне мог сам придумать такое. Вполне вероятно, именно он и был их изобретателем, у него имелось несколько пар разных «бомбошек»; по его словам, он попросил свою тетку Сузи свалять ему «бомбошки» из отмытых и размятых шерстяных ниток, для чего были распущены штопаные-перештопаные носки покойного отца; повязав «бомбошки», он демонстративно пришел с ними в гимназию.

Спустя десять дней они появились в галантерейных магазинах, стыдливо ютясь в картонках возле кассы, но вскоре их стали красиво — важно, что для их приобретения не требовалось талонов — выкладывать в витринах, после чего они, опять-таки без ограничений на продажу, начали свое триумфальное шествие от Лангфура на восток Германии; их носили — у меня есть тому свидетели — даже в Лейпциге и Пирне, а отдельные экземпляры добрались через несколько месяцев, когда сам Мальке уже отказался от «бомбошек», до Рейнланда и Пфальца. Я могу точно назвать день, когда Мальке снял с шеи собственное изобретение, но расскажу об этом позднее.