Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Я начал раскладывать жизнь на абсолютные понятия. Если эти правила действуют в Манхассете, то почему бы не применить их ко всему миру? В Манхассете все болели либо за «Янкиз», либо за «Метс», были либо бедными, либо богатыми, трезвыми или пьяными, завсегдатаями либо церкви, либо бара. Все были либо ирландцами, либо засранцами, как сказал мне один школьный учитель, и я не смог признаться ни ему, ни себе, что среди моих предков были как ирландцы, так и итальянцы. Жизнь состоит из полных противоположностей, решил я, что подтверждалось ярким контрастом между «дерьмовым домишкой» и особняком Уитни. И вещи, и люди бывают либо абсолютно хорошими, либо абсолютно плохими — для меня не существовало противоречивых, двусмысленных понятий. Я превращал любую неудачу в трагедию, любой успех в грандиозный триумф и делил всех людей на героев и злодеев. Не в состоянии выносить неоднозначность, я возвел вокруг себя баррикады из иллюзий.

Другие мои иллюзии были гораздо очевиднее и по этой причине служили предметом беспокойства для моей матери. Я стал экстравагантно суеверен, начал коллекционировать страхи подобно тому, как другие мальчишки коллекционируют бейсбольные карточки. Я избегал лестниц и черных кошек, сыпал соль через плечо, стучал по дереву и задерживал дыхание, проходя мимо кладбища. Я старался не наступать на трещины, боясь, что тогда мама сломает спину, и шел по тротуару зигзагами, как пьяный. Я трижды произносил «волшебные» слова, чтобы отпугнуть несчастья, и опасался знаков и знамений свыше. Общался с камнями, деревьями и с неодушевленными предметами, особенно с «Ти-Бердом». Как заклинатель лошадей, я гладил приборную панель автомобиля и умолял его не ломаться. Я переживал, что если «Ти-Берд» сломается, для матери это станет ударом. Меня преследовали беспричинные страхи, и самым худшим из них был страх заснуть последним в доме. Если все кроме меня спали, я чувствовал себя невыносимо одиноким и мои конечности немели и холодели. Может быть, это из-за того, что в доме больше не звучали голоса. Когда я признался в этом страхе двоюродной сестре Шерил, которая была на пять лет меня старше, та обняла меня и сказала совершенно правильную вещь: «Даже если мы спим, можешь не сомневаться, что дядя Чарли и вся остальная компания в „Диккенсе“ бодрствуют».

Мама надеялась, что с годами это пройдет. Но все только ухудшалось, и когда у меня начались приступы раздражения, мама повела меня к детскому психиатру.

— Как зовут мальчика? — спросил психиатр, пока мы с мамой усаживались напротив его стола. Он делал заметки в большом блокноте.

— Джей Ар, — сказала мама.

— Его настоящее имя.

— Джей Ар.

— Это ведь его инициалы, разве не так?

— Нет.

— Ну что ж, — психиатр бросил свой блокнот на стол, — вот вам и ответ.

— Простите? — сказала моя мать.

— Очевидно, мальчик страдает от личностного кризиса. У него нет индивидуальности, поэтому он злится. Дайте ему имя — настоящее имя, — и приступы гнева пройдут сами собой.

Поднявшись, мать сказала, чтобы я надел куртку и что мы уходим. Она бросила на доктора такой взгляд, от которого Шелтер-Рок раскололся бы пополам, и сдержанным тоном сообщила, что семилетние дети не страдают от личностных кризисов. Пока мы ехали домой к дедушке, она крепко держала руль и исполнила весь свой репертуар за три четверти обычного времени. Вдруг она перестала петь. Она спросила, что я думаю о словах доктора. Нравится ли мне мое имя? Страдаю ли я от личностного кризиса? Что или кто был причиной моих приступов?

Я отвел глаза от пролетающих мимо особняков и медленно повернулся к матери — в этот раз именно у меня был ничего не выражающий взгляд.

Однажды меня осенило. Я понял, что мою мать оскорбляет не столько дедушкин дом, сколько сам его владелец. Необходимость ремонта печалила ее потому, что напоминала о человеке, который отказывался этот ремонт делать. Я увидел, как мама бросает взгляд в дедушкину сторону, а потом впадает в тоску, и предположил, что ей также очень не нравится то, как дедушка выглядит.

Дед перестал следить не только за домом, но и за собой. Он носил штаны в заплатах, дырявые ботинки, рубашки с пятнами слюны и остатков от завтрака, мог не причесываться по нескольку дней, не вставлять свою искусственную челюсть и не мыться. Он столько раз использовал одно и то же лезвие для бритья, что казалось, будто его щеки расцарапала дикая кошка. Он был покрыт струпьями, помят, от него воняло тухлятиной, и еще он ленился, чего мама не выносила. Дедушка давно уже не пытался чего-то добиться в жизни. Еще в молодости он растерял все амбиции. Когда его мечта стать профессиональным игроком в бейсбол разбилась в пух и прах, он занялся страховым бизнесом и добился успеха, от которого его тошнило. Как жестока судьба, думал он, вынудившая его быть успешным в работе, которую он ненавидит. И он отомстил судьбе. Как только он накопил достаточно денег, чтобы обеспечить себе надежный доход до конца своих дней, дедушка бросил работу. С тех пор единственным его занятием было наблюдать, как разваливается дом, и заставлять родственников лебезить перед ним.

Когда ему надоедало наше раболепство, он выходил на улицу. Каждый вечер в сумерках дедушка шел пешком в город встречать поезда, приходящие в час пик из центра города. Когда пассажиры выходили на платформу и выкидывали свежие газеты, дедушка запускал руку в урну и выуживал номер, чтобы сэкономить несколько центов. Глядя на то, как он роется в мусорном контейнере, пассажиры и представить себе не могли, что этому старому бродяге свежая газета нужна для того, чтобы проверить последние котировки акций и облигаций из своего внушительного портфеля.

У дедушки была фотографическая память, поразительный словарный запас, хорошее знание греческого и латыни, но он не давал нам возможности насладиться его талантами, потому что никогда не вел с нами интеллектуальных бесед. Нам приходилось довольствоваться бесконечными цитатами из телевизионных передач, рекламными слоганами и бессмысленной болтовней. Мы рассказывали ему, как прошел наш день, а он в ответ кричал: «Это свободная страна!» Когда его просили передать фасоль, он говорил: «Приятна на вкус, как косячок». На замечание о том, что у собаки завелись вши, он отвечал: «Никому не говорите — будут завидовать!» Болтовня была забором, которым дед огораживал себя. Однажды он услышал, как одна из моих двоюродных сестер уговаривала «сделать ка-ка» страдавшую запором собаку. С тех пор это стало коронной дедушкиной фразой. Раз по десять на дню он говорил: «Сделай ка-ка», что означало «здравствуйте», или «садитесь за стол», или «„Метс“ проиграли» — или вообще ничего не означало. Возможно, таким образом дедушка старался компенсировать свое заикание — фразы, которые повторяешь по многу раз, легче произнести. Однако не исключено, что он просто потерял рассудок.

У дедушки было две страсти, одна тайная, другая явная. Каждое субботнее утро он спускался вниз причесанный, с вставной челюстью, в выглаженной и безупречно чистой одежде. Над карманом синего костюма в тонкую полоску подобно гейзеру вздымался кружевной платочек. Не говоря ни слова, он садился в свой «Форд Пинто» и уезжал, чтобы вернуться только поздно вечером, а иногда и на следующий день. Никто не спрашивал, куда ездит дедушка. Его воскресные рандеву были как переполненный унитаз — так очевидно непристойны, что не требовали комментариев.