Конец света наступит в четверг - Дидье ван Ковелер

– Тогда он – ненормальный извращенец, как и остальные персонажи этой легенды! – раздражается она. – Всех нас создал Случай, и мы, играя, выражаем ему свою признательность. Ешь йогурт, Томас.

– Играя, мы выражаем признательность Дьяволу, – возражает отец. – Бог игры – библейский Маммона – это и есть Дьявол!

– Как ты можешь говорить такое в присутствии сына? – возмущается мать. – Не слушай его, Томас. Мы поклоняемся Рулетке, потому что она – символ Земли, которая вращается и в своем круговороте заставляет Шарик падать на счастливый номер! Очко в игре – вот самое главное!

– Сынок, если ты сложишь все числа, написанные в клетках игрового поля Рулетки, получится 666. Число Зверя, знак Дьявола!

– Прекрати, Робер! Дьявол – это просто невезение, его не существует! Случай всем дает на старте одинаковые шансы, и каждый может заставить его работать на себя!

– К черту случай! Иисус пришел доказать, что мы живем благодаря любви, а не случаю.

– Оставь нас в покое со своими выдумками! И без этого неприятностей хватает! И прекрати пить в присутствии сына!

– Мне это не мешает, мам.

– А тебя спрашивали? – взрывается она, как и каждый раз, когда я защищаю ее жертву. – Ешь йогурт, если хочешь избавиться от своего жира.

Отец допивает пиво, отодвигает стакан и, упираясь руками в стол, со вздохом встает:

– Ite, missa est.

Я спрашиваю, что это значит.

– Что он идет спать, – переводит мать.

– Это означает: «Идите с миром, месса окончена».

– Латынь?

– Хватит! – прерывает нас мать. – Хорошо, что здесь не установлены микрофоны…

– Да кому это интересно, бедняжка Николь?

– Я защищаю будущее нашего сына от опасностей, которые ты на него навлекаешь!

– Какие опасности? Разум, культура, критическое мышление?

– Твой извращенный ум, тяготеющий к самоубийству! Твое нежелание лечиться!

– Меня нельзя вылечить! Со мной это не пройдет – промывание мозгов! Я останусь с грязными мозгами и этим горжусь! «Чтоб счастливо прожить – невежественным быть»? [2] Я говорю: нет! В гробу я видал такую жизнь!

– И поэтому портишь жизнь нам? Хочешь, чтобы тебя арестовали как нервно-депрессивного?

– Уходите, я хочу спать.

Пошатываясь, он делает три шага, опускается на колени и вытаскивает из-под дивана подушку и одеяло. Хлопает дверь: это мать пошла плакать в свою комнату.

Я не люблю, когда они говорят о Боге: это всегда заканчивается одинаково. Кстати, поэтому правительство и отменило религию. Однако она не исчезла бесследно, особенно в нашей семье. Проблема отца в том, что он слишком много знает, потому что работал в Цензурном комитете. А чтобы запретить книгу, надо прочитать не только ее, но и другие, уже запрещенные, чтобы понять, подпадает ли она под запрет. Это дает новые знания, которыми мало с кем можно поделиться. С тех пор как отца уволили из Комитета за пьянство, он не читает новых книг, но помнит всё ранее прочитанное. И передает мне. Он говорит: «Ты сливная труба моей эрудиции». Я понимаю далеко не всё, что он рассказывает, но впитываю как губка. Не будь меня, он бы просто захлебнулся.

Вдруг я понимаю, что старик-ученый, поселившийся в моем плюшевом медведе, – это, возможно, шанс для отца. Может, теперь ему будет с кем поговорить – с кем-то такого же уровня. И тогда он бросит пить.

Я кусаю губы, стараясь унять возбуждение. Не вижу особого интереса в спасении планеты, а вот спасти собственного отца было бы здорово. Но для того, чтобы он мог услышать голос профессора Пиктона, я должен ему признаться, что стал убийцей.

Ладно. Для начала помою посуду.

Я не спешу вымыть тарелки и навести порядок на кухне. Нарочно тяну время. Как только подумаю о том, что ждет меня наверху, тут же хочется всё отдраивать до блеска и расставлять по местам. Может, профессор Пиктон тем временем заснет. Если бы перед ужином мы с отцом остались одни, я бы мог спросить его, нужен ли сон мертвым. Но когда он достает подушку и одеяло, это значит, что сейчас появится бутылка, и разговаривать с ним уже бесполезно. Как он говорит, алкоголь – его огнетушитель.

Выйдя из кухни, замечаю свет в комнате матери. Заглядываю в замочную скважину. Она сидит, положив локти на туалетный столик, и рассматривает свои морщины на компьютерном изображении. Это зеркало будущего. Две камеры на уровне глаз, программное обеспечение для проектирования и коррекции, и вы получаете собственный портрет в том возрасте, который зададите в программе.

Программа может рассчитать и будущий вес. Вы указываете свой рацион, каким спортом занимаетесь, и вам пишут, сколько кило вы прибавите. Не буду рассказывать, каким я увидел себя через десять лет – настоящий жиртрест. А вот когда в зеркало будущего смотрится отец и перечисляет всё, что пьет, программа показывает скелет. Ну ничего, вот уже три года компьютер предупреждает, что ему осталось жить всего месяц… Поэтому я не отчаиваюсь.

– Как же задолбало! Дерьмовая жизнь! – бормочет сквозь зубы мать, глядя на свое отражение. – Я теряю весь свой запас молодости с этим ребенком!

Она резко встает и выключает свет.

Часы показывают без двадцати одиннадцать, когда я на цыпочках поднимаюсь по лестнице. Я немного приободрился, увидев, как сильно мать постареет в будущем, переживая из-за нынешних морщин. И говорю себе, что тело, в котором мы находимся, неизбежно влияет на нас. Вот, например, мне, подростку, сон нужен гораздо меньше, чем ребенку, которым я когда-то был. Старики тоже мало спят. Но когда они переселяются в медведя, это совсем другое дело! Медведи впадают в зимнюю спячку.

Я приоткрываю дверь своей комнаты, стараясь сделать это бесшумно. Ученый, сложивший лапы на груди, встречает меня пронзительным криком:

– Куда ты провалился, черт возьми? У меня сейчас мозг взорвется от идей! Записывай, живо!

Да, похоже, этому медведю зимняя спячка не грозит. Я тихо открываю свой сундук с игрушками, вынимаю плитку шоколада, которую прячу под журналами с голыми девушками, и предлагаю ему кусочек.

– И чем, по-твоему, мне ее переваривать, идиот? Может, у твоего медведя есть желудок?

Не отвечая, поворачиваю его мордой к стене и начинаю раздеваться. Попробую быть любезным.

– Так значит, вы – профессор Леонард Пиктон? – говорю я почтительно.

– Лео, а не Леонард! Никто, кроме моей жены, меня так не называет. Обо мне сообщили по телевизору?

– Ну конечно.