Мой Пигафетта - Фелицитас Хоппе

Я хотела помахать им, похлопать в ладоши, но от жары тело будто свинцом налилось, я вдруг опустилась на колени, прижалась лбом к соленому бортовому ограждению нашего семисоттысячного фрахтера и заплакала, сама не знаю о чем. Но, может быть, это пот побежал по щекам на шею, за воротник, где он к ужину и высох под моей наглаженной по случаю воскресенья белой рубашкой. А Садовод за ужином с набитым ртом говорил о планах строительства нового канала.

Полушария

От Пигафетты я знаю, что мне в действительности предстоит. Хотя я и перевожу назад часы в каюте, дни становятся все короче. После ужина солнце камнем падает в море и отовсюду наваливается тьма, и я, обернувшись к окну, путаюсь, — словно кто-то, подкравшись сзади, руками закрыл мне глаза. Моряки ходят одетые в полном соответствии с правилами морского хорошего тона, но меня не покидает ощущение, что мы медленно и неотвратимо соскальзываем из северного полушария в небытие Южных морей, взяв курс на райские острова, где, сидя на солнышке, плетут венки из цветов бывшие подружки Жестянщика, постепенно забывая о нем.

Как только мы прошли Панамский канал, Жестянщик нарядился в мятую рубаху своих неприглаженных воспоминаний, на ней посреди спины — острова, на которых он провел лучшие дни своей жизни, когда служил в колониях. Рубаха на его широкой спине и круглых боках лежит ровно, словно карта, и я, оказавшись рядом с ним на палубе и не зная, о чем поговорить, тычу пальцем ему в спину и спрашиваю: «Где мы сейчас?». Жестянщик без малейшего колебания отвечает: «Таити!» — если мой палец уперся под правую лопатку, «Бора-Бора!» — между лопаток, повыше, или «Беллинсгаузен!» — это на правом плече. Только если палец упирался в середину хребта, он не мог точно назвать остров — они там близко расположены друг к другу.

В отличие от Садовода и меня Жестянщику нечего опасаться-он давно пршвдл крещение, а вот я в кают-компании постоянно слышу приглушенные голоса: за соседним столом офицеры вполголоса ведут какие-то совещания, строят планы предстоящего торжества. Матросы уже натянули на корме гигантский тент — как будто в этих широтах может пойти дождь! — Кок притащил из камбуза громадные котлы, в которых полно рыбы и мяса, а Стюард железной щеткой чистит решетку жаровни размером с хороший обеденный стол.

Прямо подо мной на главной палубе сидел Нобель и при свете заходящего солнца что-то делал с линьками. Сверху мне было видно, что он опробовал какие-то новые морские узлы и каждый раз, завязав один, поднимал повыше и придирчиво осматривал свое изделие в лучах заката, пока не упал занавес тьмы — словно кто-то, встав за спиной, закрыл мне руками глаза, и раздался вопрос:

— Как вам нравится то, что вы видите?

Последнее бритье

Это был Географ, рука на шляпе, шляпа — на голове, сам с ног до головы втиснут в темно-синий костюм с блестящими пуговицами — из багажа времен его плаваний на пассажирском лайнере по маршруту Новый Южный Уэльс-Англия; в таком костюме, пожалуй, даже невзирая на хромоту можно танцевать до тех самых пор, пока не достигнешь другого берега, то есть Лондона, где в домике с садом живет сестра Географа.

Раз в два года Географ навещал сестру — туда плыл на роскошном пассажирском лайнере, за большие деньги, обратно — по дешевке, на фрахтере. В темноте мы стали подсчитывать, какую часть своей жизни он провел в море. Я подняла руки — десяти пальцев не хватило — еще бы, игра Географа продолжалась уже много лет и он как свои пять пальцев знал очертания материков, загогулины берегов и обе части земного тулова, нижнюю и верхнюю, знал перетягивающий землю пояс и был готов к любым превратностям судьбы.

Сколько раз его крестили. Географ не смог припомнить, но осторожность, сказал он, не помешает, — ритуал всякий раз придумывают заново. Однажды его побрили трое, чьи лица были скрыты масками, в другой раз посадили в бочку и пустили ее катиться по палубе, на которой шла дикая пляска, потом окропили шампанским из ведра. В третий раз ему поставили подножку, когда он вдохновенно вальсировал, обхватив за талию некую пожилую даму, отличавшуюся утонченными манерами. В ту же минуту дама, покинув общество танцующих, бесследно исчезла. А Географ вывихнул лодыжку и с тех пор перестал интересоваться танцами, однако музыку любил по-прежнему и мечтал осуществить в оперном театре Нового Южного Уэльса постановку «Шоколадного солдатика», оперетты Оскара Штрауса по пьесе Бернарда Шоу.

Дирижировать он намеревался сам — свернутой в трубку грамотой, которая подтверждала, что он прошел все испытания: бегал и летал, кружился волчком, нырял в бочку, претерпел последнее бритье. А вот Пигафетта сказал, что никогда в жизни о крещении не слыхивал.

Хотя мог бы и научиться медленно-медленно заходить в воду, пока сверху не польется из чьих-то сложенных ладоней вода, сперва будет капать, потом потечет по темечку вдоль линии, разделяющей Восточное и Западное полушарие, по незнакомым ландшафтам истомившейся головы, в которой живет единственная вера — в спасение.

Прах земной

Ночь была прекрасной и ясной. Над нашими головами и тентом сверкали звезды. Офицеры были в длинных брюках. На плечах Капитана поблескивали золотые погоны. Не дожидаясь команды, матросы набросились на рыбу и мясо, запустили руки в котлы и, зачерпывая пригоршнями рис, наполняли свои тарелки. Моя осталась пустой.

Нобель быстро и ловко обвязал меня вокруг пояса канатом и под громовой хохот всей команды бросил в воду, к бутылкам и рыбкам. В глазах потемнело, все воспоминания о земных ландшафтах вмиг исчезли. Все силы ушли на то, чтобы хоть как-то управиться с собственными руками и ногами. Что я успела увидеть? Дельфина, птичью лапу и, на дне пучины, — горящую свечу во чреве кита, она стояла на столике под гигантскими сводами китовых ребер, а за столиком сидел беззубый господин Хапполати и читал Библию.

Но на полпути ко мне прилетел голос моей матери: на кого ты нас покидаешь? А вынырнув и снова вдохнув, наполнив воздухом легкие, я смогла ответить и крикнула, что я не бранюсь, не плююсь и, как правило, не болтаю за столом, чего не скажешь о Садоводе, который все еще не перестал рассуждать о строительстве нового Панамского канала. Но сейчас он изо всех сил вцепился в поручни и вопил, что его уже давным-давно крестили и что второй раз смотреть это кино он не желает.

В послед нюю минуту меня вытащили на палубу, Нобель отжал воду из рукавов моей рубашки, обвисших, словно истрепанные крылья. Кок поднес мне солонины с уксусом, потом меня опять бросили в воду.

Открыв глаза после третьего погружения, я узнала под маской Нептуна Географа. Левой рукой он сжимал трезубец, правой — свиток с вопросами. Широта? — Один градус девять с половиной минут южной широты. Долгота? — 103 градуса 37 минут западной долготы. Скорость? — Семнадцать узлов. Расстояние до ближайшего лоцмана? — 2887 морских миль. Время прибытия в ближайший порт? — Июнь. Направление ветра? — Юго-восточное. Сила ветра? — Пять баллов. Высота волн? — Четыре метра.

Географ плашмя хлопнул меня трезубцем по спине, и я облегченно вздохнула: загадки оказались нетрудными, купанье освежающим, компания веселой, а на шершавом от соли листке черным по белому было написано: «Настоящим удостоверяется, что рожденная во прахе Предъявительница сего свидетельства уплатила надлежащую цену за пересечение экватора, каковой и пересекла в направлении из Северного полушария в Южное. В дальнейшем Предъявительнице настоящего свидетельства предоставляется право плавать по морям и океанам в любом направлении с запада на восток и с востока на запад, а равно переходить экватор, двигаясь как с севера на юг, так и с юга на север, в полнейшем почтении к Его Величеству Владыке ветров и морей Нептуну».