Сеть Сирано - Наталья Потёмина

Оленька замолчала, видимо слушала Иркину ответную реплику.

Глупая моя девочка, подумала тетка, глупая и наивная. А еще добрая. Вот как ее в жизнь отпустить, в самостоятельное плаванье? Сметет ведь с палубы первой же подонской волной к чертовой матери…

Тетка прислонилась плечом к косяку и замерла. Но какая же я все-таки счастливая. Не каждому такая радость выпадает. Доченька!

Тетка вспомнила, каким милым ребенком Оленька была в детстве. С самого утра ее птичка уже была в хорошем настроении. Просыпалась, подбегала к окну, открывала его настежь и здоровалась со всем белым светом:

— Доброе утро всем хорошим людям, доброе утро всем плохим людям, доброе утро мне, любимой!

Я понимаю, желать доброго утра добрым людям, а плохим-то за что?

Вот, например, сосед из тридцать девятой квартиры. Кинолог долбаный. Каждое утро он выводит гулять своего Сенечку на прогулку. Сенечка — это йоркширский терьер, порода такая. Сам маленький, весь трясется, на макушке бантик красненький, а на шее золотая цепь. Когда его хозяин из бандита переделался в бизнесмена, он свой ошейник дал Сене поносить. А тому хоть бы что. Цепь полтора килограмма весит и Сеня столько же. Идет бычок качается, а не падает.

Но дело не в цепи, а в том, что этот Сеня каждое утро, не успевая дойти до улицы, писает в подъезде прямо у лифта. Сеня писает, а Оленька переживает. Сеня писает, а она нервничает… Мания у нее какая-то на чистоту. Не выносит грязи совсем. Ни дома, ни в подъезде, ни в людях.

Тетке порой казалось, что Оленька и улицу бы убирала, подметала бы там что-нибудь, лед скалывала, листья жгла. Хотя, про листья сомневаюсь. Она их жалеет и делает из них закладки для книг. Открываешь книгу, а оттуда такой кленовый лопух вываливается. Красиво.

Но, к счастью, в сороковой квартире дворники живут. Куда от этих лимитчиков денешься? Двухкомнатная квартира, две семьи из Украины. Первое время там были сплошные скандалы. Оксана ругалась с Ксюшей из-за Петра, потом Ксюша ругалась с Оксаной из-за Ивана. Потом они как-то попритерлись, попритихли, и стали жить не то по-коммунарски, не то по-шведски.

За несколько лет беспрерывных ночных бдений тетка на слух научилась отличать Оленькины легкие шажочки от тяжелой поступи других жителей, населяющих их лестничную площадку. Ей удалось даже изучить их поведение и повадки, а также выявить присущий каждому стиль.

Вот и сейчас еле слышно крадется сосед из тридцать восьмой квартиры. Он живет один и, похоже, нигде не работает. Такой свободный художник, а еще ловелас и подхалим. Иногда к нему приходят женщины, почти всегда разные. Редко приходит его товарищ и тоже с разными молодыми феями.

Все, чего нельзя было услышать, тетка могла увидеть в дивный широкоформатный глазок, на приобретение которого она не пожалела денег, когда избавилась, наконец, от всех своих коммунальных подселенцев.

Чу! Сеня цепью прозвенел.

Дворники прогрохотали. Что-то они сегодня поздно. Хотя, нет. Скорее рано.

Тетка почувствовала, как у нее окоченели ноги. Надо идти спать, снотворное стало действовать. Ну еще бы хоть что-нибудь услышать, чтоб совсем от сердца отлегло. Бедная моя девочка, тихая и задумчивая.

Вот научилась курить. И попробуй — запрети, если сама столько лет пример подавала. Вот и Оленька курит. И пьет. Хорошо, что только кофе. Раньше она варила его исключительно по утрам, а сейчас придет из университета и сразу за кофе, за сигарету и за стол.

Все пишет там чего-то и пишет. На тетку никакого внимания. Не обнимет ее, не поцелует, как будто она не существует вообще, в принципе.

Потом вдруг порвет все и заплачет. Тетка к ней и так, и эдак. То ручку ее тонкую погладит, то потрется головой о ее плечо, а она как неживая. Сидит, молчит. Или лежит. Смотрит в потолок.

И вчера они снова с Иркой разговаривали. Часа два, не меньше. Тетка, разумеется, подслушивала. Но музыка играла громко, и поэтому сначала ничего интересного пронюхать не удалось. Но потом теткина настырность была вознаграждена. Ритм разговора изменился, стал плавным, монотонным и нараспев. Тетка поняла, что это Оленька читает Ирке стихи. Голос глухой, низкий, дыхание прерывистое и редкое, слова непонятные и будто бы чужие. И все как музыка, щекотно в носу и страшно.

Потом Оленька молчала долго. Ирка ей в трубку что-то орала, а она только качала головой и улыбалась.

А потом сама как заорет:

— Да никому не нужна эта любовь! Он говорит мне, проще надо жить, представляешь? Проще! А как это? Я не понимаю. Типа, потрахались и разбежались? Здравствуй, Мура, Новый год? А в промежутках, что делать? Биться головой о стену? Если нет смысла жить без него. Совсем нет смысла никакого. Понимаешь? А говорить с ним об этом бесполезно. Он не врубится даже. Он же никогда никого не любил. Кроме себя. Даже и не пробовал. Инвалид хренов и родился таким. Бывает, люди без ноги рождаются, без руки. А он без любви. И она у него никогда не вырастет. Потому что место пустое, холодное. Каждый раз говорю себе, — все, в последний раз, брошу его, брошу, как собаку. Лучше голодать, чем с кем попало спать. А чем лучше? Разве можно обижаться на человека за то, что он не любит? Разве можно перестать любить его за это? Тем более, что он неплохо ко мне относится. По-своему добр, заботлив. Цветы до того как, кофе после того как. И, как положено, в постель и в чашечке. Занятия любовью по вторникам и четвергам. Это он так говорит: «А не подзаняться ли нам любовью?». «Подзаняться любовью» — представляешь? Словосочетание-то какое издевательское, нечеловеческое. Как ей можно заниматься? Ею можно только жить! Или не жить без нее вообще. Лучше не жить. Потому что встретиться глазами не с кем. Утром в метро никто никого не видит, умри — никто не заметит. Толпа, сплошная толпа. Все на эскалатор, а он как конвейер, а на нем головы, головы, головы и все без глаз. Никто никого не чувствует, не понимает. И я одна, всегда одна, страшно одной среди них, понимаешь? Страшно и бессмысленно. А когда появился Илья, появился смысл. Без него я жила автоматически, потому что надо. А сейчас я живу потому, что хочется. Просыпаться хочется, курить хочется жадно. Спать с ним хочется. Просто так вместе спать, свернувшись в ракушку, и чтоб он сзади свернулся вокруг меня и обнял крепко-крепко. И просто спать, спать, спать и проснуться вместе. Понимаешь?

Не знаю, что там поняла Ирка. Но у тетки глаза по-новому открылись. И если бы она умела плакать, она бы заплакала этими новыми глазами. От обиды и бессилья.

А наутро Оленька, как ни в чем не бывало, убежала в университет, а тетка осталась дома думать свои тревожные думы. К вечеру она была уже окончательно готова к последнему решающему разговору с дочерью, но Оленька, как назло, запаздывала.

Тетка ждала свою девочку, сидя на банкетке в прихожей.

Было холодно и дуло от двери. А она все сидела и прислушивалась: не громыхнет ли лифт, не заскрипит ли дверь, не застучат ли Оленькины тонкие каблучки.

Могла бы позвонить, подумала тетка, но телефон упорно молчал.