Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский

— Но ведь вдова не ведьма, — возразил Волков, — отец Николас так сказал.

— Кто ж с отцом Николасом спорить станет? Никто. И я не стану, скажу я вам вот, что: коли намёк, коли тень намёка есть, что жена зла, так бегите от неё, добра ей не делайте, на посулы не идите, обещаниям не верьте. И главное, еду у неё не берите, и крова, и ложа не делите. Не делает ведьма добра никому кроме как себе!

— Да, святой отец, я запомню это, — сказал кавалер.

— Я прошу вас — поклянитесь. Нет, не прошу, я требую от вас, как от рыцаря божьего, клянитесь, что ни кров, ни еду, ни ложе не поделите с женою злою, что с Сатаной знаются, — настаивал Брат Иона.

Волков молчал, не клялся. Смотрел на толстого и праведного монаха. Думал.

— Так, что ж вы медлите, друг мой? — удивлялся отец Иона.

— Ах, да, да. Клянусь, что не разделю еды, крова и ложа со злой женой. Не буду слушать её посулов и верить её обещаниям.

— Аминь, вот и славно, — сказал монах, крестя его и давая руку для поцелуя, — пойдёмте завтракать, хотя для вас теперь завтрак будет постен. Да уж, не взыщите, постен.

Они, было, пошли уже в трактир, да тут во двор въехала роскошная карета и два верховых за ней. На карете был герб. Все в этих местах знали его. То был герб принца Карла. Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста земли Рбенерее. Конечно, это не мог быть сам герцог, уж слишком мала была свита, но, несомненно, это был кто-то из его ближайшего круга. Слуга слез с запяток и вытащил лесенку, открыл дверь и из кареты выскочил проворный человек, и они со слугой и конюхом стали помогать выйти не старому ещё, но уже седеющему господину, который был видимо хвор. Господин глянул на монаха и Волкова, кавалер и монах поклонились ему, тот едва заметно ответил, и слуги под руки увели его внутрь. А Волков и монах пошли завтракать. И завтрак у кавалера теперь был постен.

Не зря Роха считал Волкова ловкачам. Нет, сам он, конечно, себя таковым не считал, но когда Волков, монахи и Брюнхвальд, сидя за столом, и услышали, как один из слуг приехавшего господина сказал другому, что нужно бы сыскать доктора, то Брюнхвальд и монахи подумали, что, видимо, этот вельможа болен. А вот Волков подумал, что неплохо бы оказать ему, если уж и не услугу, то хотя бы знак вежливости. Мало ли как всё обернётся. И поэтому он позвал к себе брата Ипполита и сказал тихо:

— Сходи к тому господину, что приехал, кланяйся, скажи, что я тебя послал, хочу справиться: не нужна ли ему помощь? Скажешь, что ты лекарь.

— Так не завали меня, — мялся молодой монах. — Может, и без меня обойдутся.

— Иди, говорю, скажешь, что я послал, а отошлёт, так отошлёт, не много потеряем, — настоял кавалер. — Иди сейчас, пока они за доктором не послали.

Монах вздохнул, словно его на казнь отправляли, и пошёл наверх в комнаты для богатых гостей. Даже доесть ему господин кавалер не дал. Ушёл и не вернулся оттуда. Завтрак уже подошёл к концу, даже брат Иона наелся, а юного монаха всё не было.

Не стали его ждать, поехали в место, где шёл Трибунал, там, так и не заехав в тюрьму после ночи с Волковым, ждала своей участи вдова Гертруда Вайс под охраной. Она волновалась, смотря, как рассаживаются святые отцы. Ломала руки. Бледная, хотя Волков велел Сычу её покормить.

Писари как всегда долго что-то раскладывали, перекладывали бумаги, отцы о чём-то тихо говорили, а она вся тряслась от нетерпения узнать свою судьбу, но уже то, что её не раздевали, немного успокаивало женщину.

Наконец, отец Иона взял бумагу, что дал ему главный монах-писарь, и произнёс, глядя на вдову:

— Трибунал Святой Инквизиции постановил: «Ты, Гертруда Вайс, вдова, с Сатаной не зналась, колдовства не творила и не злоумышляла, и подлости не готовила». Свидетелей ни одного из тех дел, что тебе приписаны, мы не видали. Ни один не пришёл на тебя показать. И посему, бумагу сию, — он потряс бумагой, — считаем наветом. И отдаём её божьему рыцарю Фолькофу для розыска. Ты, вдова, Гертруда Вайс, будешь говорить этому рыцарю все, что он спросит, без утайки, как будто перед Святым Трибуналом говоришь. Ясно тебе, вдова Вайс?

Женщина зарыдала, стала кивать головой.

А Волков подошёл к столу, взял бумагу и, поглядев в неё, спросил:

— А как же искать мне этих наветчиков?

— Да просто, — отвечал отец Иоганн, — бабёнка смазлива, узнайте, кто из женатых мужей к ней хаживал. Как узнаете, так жену его берите, не ошибётесь. У нас три четверти доносов бабьих рук дело. А ежели нет, так писаря ищите, — он указал на лист бумаги, — этот навет писарь хороший писал, не староста сельский.

— Долго вдову не спрашивайте, — добавил отец Иона, — намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.

— Хорошо, святые отцы, — Волков поклонился.

— А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, — сказал отец Николас, — а вы тут сами сыск ведите, как всех выявите, так и нас позовёте, да только не затягивайте, нам ещё шесть городов объехать нужно.

Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.

Кавалер понял, что теперь всё дело будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом. Осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по делу:

— Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жён?

Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.

— Отвечай, дура, — пхнул её в спину Сыч, — господин спрашивают.

Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:

— Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.

Женщина мялась, не хотела говорить.

— Не хочешь говорить? — начинал раздражаться кавалер. — Палач, раздевай её. Не желает говорить по-хорошему, так на дыбе заговорит.

— Нет, нет, господин, не надо, — сразу затараторила вдова, — ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.

Кавалер глянул на монаха-писца, тот всё записывал и он продолжил:

— Он женат?

— Нет, — отвечала вдова, краснея.

— Почему? Он убог?

— Нет, господин, — она опять замолчала. Стала шмыгать носом.

— Чёртова баба, — заорал Волков, врезал кулаком по столу, — из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.

— Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, — захныкала женщина.

— Может, еще кто ходил к тебе? — спросил кавалер.

— Ходили, — тихо отвечала женщина, смотря в пол.

— Громче, говори, — опять ткнул её Сыч, — господин и писари должны слышать.

— Да ходили ко мне мужчины.