Дом слепых - Марина Ахмедова

Люда подоткнула под щенков ватную телогрейку. Ее в последние годы носила не снимая бабушка.

– Схожу наверх. Поищу в квартирах еду.

– Люда, поднимись ко мне, прошу тебя, – прерывисто остановила ее Галя. – У меня на кухне в нижнем шкафу возле мойки – трехлитровая банка меда… Принеси ее – чай будем пить.

Нельзя сказать, что, мол, Галя не была трудолюбивой. Она часто брала на себя работу по хозяйству, сражалась с Валентиной за право печь лепешки, никому не уступала своей очереди. Лепешки получались у нее плохими – сырыми или, наоборот, пережаренными. Галя всегда волновалась, когда бралась за тесто, – ей хотелось, чтобы лепешки у нее вышли не хуже, чем у других. Валентина и Фатима вовсе не старались, но лепешки у них получались вкусными, особенно у Валентины. Муку брали из одного мешка, месили все той же водой, солили немного – простые ингредиенты. Но вот лепешки выходили разными, и даже не видя, кто их готовил, откусив, можно было определить стряпуху.

Бабушка у Люды была женщиной мудрой, и часто в ее слововороте попадались здравые зерна, способные запасть в душу. После себя она не оставила внучке дорогих вещей или денег на сберкнижке, но зато душа Люды была усеяна теми зернами, которые дали высокие всходы. Вот так Люда и оформилась в человека – одно зернышко посажено и взросло, второе, третье. Например, однажды бабушка сказала, что все люди делятся на два типа – на ремесленников и мастеров. Первые хорошо делают свою работу, делают ее так, что не к чему придраться. Ремесленники знают, как надо делать. А вот мастера… Мастера другое дело – они не знают как; они чувствуют как. Разница между ними вроде не хитра, но ремесленнику не суждено сделаться мастером.

На всю жизнь Люда запомнила эти слова и с тех пор делила людей на два типа – мастеров и ремесленников. Валентина была мастером – она не старалась, а у нее получалось… Фатима была ремесленником, но и у нее тоже получались очень вкусные лепешки, только у Вали – вкусней.

А вот к какому типу отнести Галю? Галя не знала и не чувствовала как. Но зато она знала, что у нее – бельмо на глазу.

В прошлой жизни Галя вместе со всеми работала в цеху, вечерами выходила во двор – посидеть на скамейке. Всегда находилась рядом, но так повелось, что для соседей она была невидимкой. Странно – быть невидимкой для тех, кто не видит… У слепых были уши, а у Гали – голос и шмыгающие шаги. Галя нарочно шумела во время ходьбы. Она приучила себя шмыгать, шаркать и шуршать – у соседей есть слух и наверняка найдутся слова для одинокой бельмоглазой Галины.

Она даже радовалась тому, что ее соседи были слепы. Они не видели ее уродства, но могли расслышать ее красоту. Общаться со зрячими для Гали было невыносимо.

Только поселившись рядом с нею в подвале, Люда разгадала ее. Похожая на мышь Галя крала сыр не для того, чтобы наесться. Все, что ей было нужно, – та самая чуточка внимания, которая ничего не стоит дающему. Ради этой чуточки Галя жила, но все ее старания делали ее еще незаметней.

Силы в Галиных руках хватило на три лепешки. Она отложила бутылку и сипло задышала.

Роза ласково погладила ее по седым волосам. Одна Роза жалела Галю. Полнорукая, с широкими запястьями и полными жалости глазами, Роза была мастерицей жалеть. Ее рот был полон слов-утешений, она накрывала ими слепую мать, как одеялом. Роза говорила торопливо, будто боялась, что ее прервут и она не успеет накинуть на человека покров жалости.

Шурша, Галя шмыгнула в свою норку и там грызла обиду.

– У нее в квартире мед, а она до сих пор молчала! – прогорланила Люда.

Шарк… Шарк… Люда тоже нарочно волочила ноги по полу – иногда ей нравилось упиваться свалившейся на нее тяжестью. Иногда, правда, было это в прошлой жизни, Люда нарочно искала поводов расплакаться. А муж говорил: такие, как она, жаждут возможности пострадать. При этом сам в изобилии предоставлял ее такие возможности. Впрочем, это – другая история. Тогда Люда не могла себе объяснить, зачем она часто плачет. Пожив в подвале, она поняла – слезы приносят облегчение. Но в подвале она никогда не плакала – экономила влагу… за счет облегчения.

Отодвинула ногой кирпич. Дверь поддалась с трудом – между нею и полом не было зазора. Дернула ручку и протиснулась в узкую полоску света. Зажмурилась – свет, идущий с улицы, был слабым, но глаза так привыкли к темноте, что у света хватило сил их порезать.

Пол устилала обвалившаяся штукатурка. Перешагивая битое стекло, Люда поднялась по лестнице на второй этаж. Провела рукой по стене – такая щербатая, слепые бы не узнали ее.

Третий этаж. Несколько секунд, несколько десятков шагов – вот такая малость отделяла подвал от ее квартиры. Но по ночам в подвале казалось, что квартира далеко, существует в другом измерении.

Запыхалась. Подъем на третий этаж сбил дыхание. В подвале была плохая вентиляция, носы с трудом вытягивали из воздуха кислород.

Люда собиралась толкнуть незапертую дверь, но что-то позвало ее. Она обернулась. Пролеты третьего и четвертого этажей больше не соединялись общей площадкой. Люда заглянула в дыру, оставшуюся на ее месте, – пустота манила.

Спешно перекрестилась. Крест не дотянул до пупа, вышел каким-то боязным, похожим на скрипичный ключ. Так она крестилась по привычке, оглядевшись по сторонам, второпях вдруг люди, молящиеся пять раз в день, прогонят и ее, как Чернуху. У этого города было свое вероисповедание, а бабушка привезла в него – свое. Люда боязно, всю жизнь несла это наследство. Больше всего она боялась – ее, крестящуюся, увидит Фатима.

Надо предупредить слепых, чтобы не ходили сюда, подумала Люда. Пустота может затянуть, хотя она, скорее, звучала, чем виделась.

Люда прислонилась к стене – послушать пустоту подъезда. Раньше из каждой двери неслись голоса и звуки, свидетельствующие о том, что жизнь в доме есть. Теперь квартиры наглухо заперли рты, подъезд безмолвствовал, только эхо повторяло за Людой все ее движения, углубляя их.

Еще раз перекрестилась – пустота подбодрила ее: никого в подъезде нет, никто не увидит. В этот раз крест вышел размашистым, отчетливым. Ну а раз никто не видит, Люда начала креститься – вот так стояла у дыры между этажами и клала на себя знамения. Сверху-вниз, справа-налево – три пальца щепоткой. Все, как бабушка учила.

Счастье, что квартира уцелела. Несчастье – картины убиты. Полжизни положила на них – выписывала «Огонек», ждала почтальона, вырезала репродукции, вставляла в рамку, любовалась. Пересматривала, перевешивала, дорожила. Дрожала над каждой.

– Это выше моих человеческих сил, – сообщила убитым картинам Люда, и ей ответили – эхо, какого она в своей квартире никогда не слышала.

– Это выше моих человеческих сил! – крикнула любопытства ради.

Эхо задребезжало по стенам, по углам. Ишь ты…

Квартира опустела до того, как Люда покинула ее. Пустота начала копиться после смерти матери. Умерла бабушка, пустоты стало больше. Появился муж, и Люда подумала, она прогнала пустоту. Но когда и он ушел, Люда поняла, что пустота никуда не исчезала, всегда была здесь, пряталась по укромным местам, не отдавалась эхом, но была. На роду ей, что ли, была написана пустота?