Мене, текел, фарес.... - Олеся Николаева

У нас с нимсуществовал обычай: приезжая в какой-либо город, мы первым делом отыскивалиуютное кафе и пили там кофе с коньячком, нежась на солнышке и оглядываяокрестности. В Афинах мы пили кофе возле Акрополя. В Париже, естественно, — уНотр-Дам. А в Египте — подле сфинкса. В Москве лютовала зима, а мы сидели,нежась на жарком солнышке и поджидали друзей-экскурсантов, полезших на скалыразглядывать загадочное чудовище. Настроение у Стрельбицкого было радостное,даже игривое.

— Людиделятся на умных и на туристов, — сказал он.

Рядом, почтивплотную к кафе, раскинулся небольшой рынок — этакое перекати-поле. Зазывныезвуки, звон меди, запахи шаурмы… Мальчишки облепили нас, дергая за рукав ипредлагая майки, циновки и амулеты:

— Мистер,мистер, ван долляр, ван долляр, — кричали они.

ВдругСтрельбицкий остановился возле лавки с развешанной на веревках пестройнациональной одеждой. Через десять минут он уже стоял в какой-то тунисской робеи турецкой феске, а меня нарядил в красное арабское платье с золотыми цветами ибелый мусульманский платок с монетками. Так мы и вернулись в кафе, заказали ещепо рюмочке и стали высматривать в толпе разноперых туристов своихсоотечественников и коллег.

Вообще наСтрельбицкого это было не похоже — такой «хомо играющий»… Нет, он всегда былподтянутый, вежливый, подчеркнуто дистанцированный. Но если бы ему сказали, чтопорой он выглядел чванливо, он бы замахал руками: «Нет, нет, терпеть не могучванства, надутости».

— Я люблюпростоту, — говорил он. — В аскетизме есть свой изысканный вкус. И не выношуизлишеств. Вот возьмем церковь: все эти крашеные яички, бумажные цветочки…Мутит от этой аляповатости. У протестантов все как-то искреннее, обнаженнее,проще… В Бога-то я верю. Ну конечно — не в того, с бородой, сидящего навоздусех. А в некий высший закон. Словом, что-то есть на этом свете, что-тоесть. Так вот — в Бога я верю, а вот в лукавого — это уволь, не могу…

— Да? —удивилась я. — В лукавого, мне кажется, сейчас куда легче уверовать, чем вБога, — так много свидетельств! А кто же тогда искушал Господа в пустыне?

— Не знаю, —пожал он плечами, — фантазии, наверное, у него какие-то были. Играподсознательного. Ты Юнга читала?

Я читала. Ине мне было проповедовать Стрельбицкому. Конечно, не мне! Он знал меня сдетства. То есть он был уже известным писателем, а я была мелюзгой, дочкой егоприятелей. Потому теперь он относился ко мне покровительственно и дажеучительственно.

— Никогда недумай, что сможешь осчастливить человечество своими стихами! Никогда не пытайсяпредугадать, как могут оценить то, что ты пишешь! Всех, кто будет высказыватьсвое мнение о твоих опусах, слушай, но не слушайся!

Так наставлялменя знаменитый писатель Стрельбицкий, и конечно не мне было обращать его всвою веру.

Но мойдуховный отец игумен Ерм, когда был однажды проездом в Москве, встретил его уменя и удивился вслух:

— Да как жевы не верите в лукавого? Его же слугами здесь все кишит. — И он взмахнулрукавами рясы, словно разгоняя надоедливых мух: — Кыш!

Стрельбицкомуэто очень понравилось, и он потом часто рассказывал, как его познакомили содним «крупным священным чином» и он вот так запросто — рукавами рясы —разгонял пред собой назойливых незримых бесов.

А игумен Ермсказал:

— А еслисвоими глазами беса увидите, то уверуете?

— Уверую.

— А тогдапокреститесь?

— Тогдапокрещусь.

И отец Ермграциозно опустился на колени перед иконой Спасителя и перекрестился.

— Ну, теперьждите…

Года черезполтора, когда мы и поехали со Стрельбицким в писательскую поездку в Израиль иотправились ко Гробу Господню, и он купил и ел ту самую халву, я вдруг спросилаего:

— Скажите, авы беса видели?

Онпоморщился:

— Что я,старушка, что ли?

Я спросила:

— А можетбыть, все-таки зайдем в храм?

Он сказал:

— Что ты! Ятеперь даже на метро не езжу — боюсь замкнутого пространства. Спускаешься туда,как в преисподнюю: темно, тесно, духота. Форменный ад. Вот и в церкви — непротолкнуться. Задыхаюсь я там. Лучше уж я здесь в кафе тебя подожду.

Так что моимиссионерские шансы были равны нулю, если не отрицательной величине. О чем я исообщила его жене Анне. А ведь она так просила меня перед отъездом:

— Затащи,умоляю, Стрельбицкого любой ценой ко Гробу Господню. Может, его там проберет, ион наконец покрестится. А то ведь помрет старикашка некрещеный, что делатьбудем?

— Как егозатащишь? — оправдывалась я. — Насильно никого к Богу не приведешь.

— Эх ты! —только и сказала она мне разочарованно и уехала в какой-то дальний заштатныйгородок к иеромонаху Киприану, который, как говорят, был великим постником имолитвенником, а при этом приходился родным братом известному правозащитнику.Первым делом он поставил ее на молитву, «чтобы отошел блудный бес», которогоона «привезла на себе». После трехчасовой молитвы она дерзнула обратиться кнему с просьбой «вымолить Стрельбицкого и покрестить». И отец Киприан обещалвсе исполнить и даже дал ей ангела на обратную дорогу:

— Даю тебеангела на дорогу, Анна!

Уезжая,потрясенная, она думала: «Да что это за человек, что он может и ангелов надорогу давать!»

И вот онастала частенько к нему ездить и молиться и внимать вдохновенным речам своегонаставника. И вообще она мне признавалась, что, если бы не Стрельбицкий, она бытак и осталась при отце Киприане: кормить, убирать, украшать ему жизнь — такойчеловек! А между прочим, была эта Анна дамой очень даже великосветской иобожала комфорт. Квартира ее представляла собой наикокетливейшим образомубранный уголок, обвешанный и обставленный всякими штучками, куколками,вазочками, корзиночками, бантиками, зеркальцами, колокольчиками, зверюшками,картиночками, цветочками, шкатулочками и проч., и проч. Но совершенно некомубыло это оценить, так ей казалось. И вообще — Стрельбицкий с некоторого временипредпочитал жить по-спартански, отдельно, на даче. Но она навещала его почтикаждый день, привозила еду, чистое белье, дюжину историй, произошедших с ней завремя их «разлуки». И вот она «чирикала», а Стрельбицкий еду «поклевывал» иначинал томиться от ее присутствия. Тогда она тут же делала вид, что ей самойпозарез надо спешить, «дел куча», и убегала, умоляя его «не скучать», потомучто она скоро вернется.

Надо сказать,что какие-то дела у нее действительно были. Как-то само собой она сделаласьменеджером и литагентом Стрельбицкого и очень умело его «раскручивала», сама неподозревая, как это называется. Она считала, что имя ей просто Муза. А Музаписателя должна быть всегда легка на подъем, нарядна: в бусиках, румянах ишляпках, острословна, весела, певуча, танцевальна, рисовальна — она приносилаему свои рисуночки, на которых изображала себя с огромными голубыми глазами,удивленно глядящими из гущи ресниц, и маленьким красным ротиком, напоминающимсердечко. Муза писателя должна быть загадочна — она загадывала загадки: в какойруке? Она должна быть таинственна — в каждом испеченном ею пирожке был «секрет»,который угадает только отведавший. Муза должна быть неотмирна и ангелоподобна,особенно если ее подопечный — гениальный Стрельбицкий, у которого «своиотношения с Богом». Словом, Муза должна покрывать все изъяны личности своегоизбранника. Поэтому она и ездила к «сугубому подвижнику и великому молитвенникуи прозорливцу», как она называла отца Киприана, и умоляла его как следуетпопросить Бога за Стрельбицкого. Но Стрельбицкий упирался, морщась, все говорило каких-то «крашеных яичках и бумажных цветочках», а сам все глубже забивался всвой угол, все реже бывал дома в Москве, отсиживаясь на холодной даче, пугаясьтеперь не только метро, но просто многолюдных собраний и даже гостей.