Трехглавый орел - Владимир Свержин

Парировав квартой атаку противника, я перевел его клинок вниз и, превозмогая боль, наступил ногой на лезвие. Вырванный из руки Дюруа эфес звякнул о палубу, но в тот момент, когда я уже занес шпагу для завершающего удара, за спиной моей грохнул выстрел, страшная боль обожгла мне плечо, бросила вперед, и я рухнул, сбивая с ног мнимого штурмана, последним усилием воли прижимая шпагу к его горлу. Следующий выстрел, прозвучавший спустя мгновение после первого, я скорее почувствовал, чем услышал.

Туман в моей голове время от времени взрывался яркими вспышками, давая мне возможность вновь и вновь прожить и прочувствовать короткие минуты последнего боя. На этот раз я видел схватку как бы со стороны, точнее, с разных сторон, словно отснятую на пленку десятком скрытых камер. В покадровом повторе я видел, как приходит в себя сброшенный мною с плеч коренастый «голландец», как ползет он на четвереньках по палубе, едва не попадая рукой под каблук моего сапога... Именно в этот момент Дюруа делает свой злосчастный выпад, очевидно, надеясь если не поразить меня, то опрокинуть через спину шкипера. И в тот миг, когда шпага пиратского вожака выворачивается из его пальцев, напарник «француза» подхватывает оброненный мной в самом начале боя пистолет... Я вижу пламя выстрела. Вижу, как в упор спускает курок своего карабина выскочивший из-за двери Редферн и мертвый уже пират в конвульсиях дергается на палубе, пачкая ее кровью из разорванных внутренностей... Вижу весь дальнейший бой, хотя не знаю, как я могу его видеть, и до тошноты страдаю от удушливого запаха лаванды, пропитывающего картину боя. Внезапно палуба вновь погружается в туман, и пере до мной в рваной пелене этого тумана появляется лицо патриарха Чжоу-И, великого мастера Ю Сен Чу. «Бой – это всего лишь бой, – назидательно говорит он, качая головой с забранными в хвост длинными седыми волосами, – но это толь ко бой и ничего, кроме него. Заполни его собой, заполни полностью. Не оставляй противнику даже самого малого, места проявить свою волю. Только так ты сможешь победить не сражаясь». Туман рассеивается, и мастер Ю Сен Чу неспешно и задумчиво проходит по палубе корвета, объятого смертельной схваткой, проходит, не замечая мелькающих клинков пуль и пламени пожара, лезущего вверх по вантам. Дойдя до фальшборта, он чинно переступает через него и растворяется в ночи. А запах лаванды все преследует меня, неотвязный, как комариная стая. Я почти задыхаюсь и изо всех сил сжимаю пальцы в кулак, силясь преодолеть подступающую дурноту...

– Посмотрите, миледи, он разорвал подушку, – слышу я сквозь бред. – Сжал пальцы и разорвал ее.

Голос, которым произнесены эти слова, мне незнаком, но я готов поклясться, как только смогу говорить, что никто из экипажа «Феникса» так разговаривать не может. Так произносят слова девушки от шестнадцати до осьмнадцати годов, вырастая из девичьих платьев и не дорастая еще до женских.

Не знаю уж, как там мертвецы с монетами, положенными на глаза, но я поднимаю свои веки так, будто каждое из них прижимает шестнадцатифутовое ядро.

– Смотрите, смотрите, миледи! Он наконец очнулся! Сквозь дымку я вижу двух девушек, склонившихся над моей постелью. Судя по очертанию фигур, передо мной госпожа и ее камеристка. Во всяком случае, платье а-ля сигнальный буй наводило меня на мысль о светском статусе одной из моих «сиделок». Я с тоской вспомнил виденные мною в изрядном количестве портреты красавиц XVIII столетия: все те губки бантиком, глупенькие кукольные глазки и щеки, за которыми можно было хранить запас продовольствия на черный день. В родовом поместье моих предков таких милашек была целая стена. Однако до конца времени этих фарфоровых кукол оставалось еще лет двадцать, и лежать все эти годы, не размыкая глаз, не было никакой возможности. Я сделал над собой усилие, стараясь навести резкость во взгляде. Не знаю, то ли художества всех этих маэстро мазка были неудачной глупой местью вздорным кокеткам, то ли мне уж так везло, но обе сидевшие у моего скорбного одра барышни были весьма хороши собой. Особенно ежели вдруг смыть с них обязательные напластования туши, пудры и румян. Однако полагаю, подобная мысль, выскажи я ее, показалась бы здесь святотатством. Милорд пришел в себя, – констатировала служанка, озаряя каюту неожиданно радостной улыбкой.

Насколько я мог судить, она вообще была девушкой простой и жизнерадостной.

– Сходи позови лорда Джорджа, Вирджиния, – произнесла ее госпожа голосом глубоким и бархатистым. – Скажи, что его племянник очнулся.

– Слушаюсь, мадам. – Камеристка присела в неизменном книксене и поспешно исчезла за дверью.

Пользуясь случаем, я нагло уставился на хозяйку апартаментов, стремясь получше разглядеть ее, вычленить основное из-под слоя модных художеств. Мне тяжело описывать словами женскую красоту. На мой взгляд, все эти воспевания формы носа, цвета губ и величины ушей лишь жалкое блеяние, неспособное и в малой мере передать впечатление от действительно красивого лица. Такое впечатление подобно молнии. А можно ли описать в подробностях и красках эту самую молнию, особенно когда она попадает в тебя? Единственное, что действительно обращало на себя внимание, были, конечно же, глаза. Серые, как туман, но не грязный смог заводских предместий, а утренний туман где-нибудь на берегу озера, готовый исчезнуть и открыть взору наблюдателя и раннюю синеву воды, и свежую зелень листвы, покрытую росой. Все это было во внимательно глядевших на меня глазах неизвестной красавицы. И все же если действительно считать глаза зеркалом души, то жили в этой душе какая-то печаль и тревога, непереводимые на язык слов да, вероятно, и невысказанные самое себе. Мне было лестно думать, что прекрасная дама тревожится обо мне, однако оснований для этого не было ровным счетом никаких.

– Я жив. – Попытка произнести эти слова в полный голос и даже с некоторой иронией закончилась провалом. Губы едва шевельнулись, будто после сильного мороза.

– Несомненно, милорд.

– Когда б я умер, мне вряд ли бы сыскалось место в раю. А встретить такого ангела в аду – вещь невозможная. – Произнеся подобный комплимент, я почувствовал, что вновь теряю сознание. По всей видимости, самочувствие мое не располагало к столь длительным беседам.

– Он забылся, милорд. – Слова эти долетели до моего сознания, покрытого пеленой слабости, заставляя вновь вернуться в мир живых. – Если пожелаете, можно дать ему нюхательную соль.

– Благодарю вас, герцогиня, но, похоже, он уже приходит в себя. – Рокочущий голос, которым были произнесены эти слова, несомненно, принадлежал моему дядюшке. – Добрый день, мой мальчик, – громыхнул он, увидев, что я открываю глаза.

– Добрый день, – прошептал я.

– Я вас оставлю, господа. Мне необходимо сделать кое-какие распоряжения. Если вам что-нибудь понадобится, вызывайте прислугу. Доктор обещал быть через четверть часа.

Она грациозно поднялась и поплыла к выходу, шурша шелками своей юбки. Мне отчего-то вспомнилось, что подобный фасон назывался «взволнованным», но быть может, я путал и его величали «удивленным».

Поза, в которой я лежал, доставляла мне массу неудобств. Уж и не знаю, сколько я валялся вот так, уткнувшись носом в батистовую подушку, но все мое тело затекло и было тяжелым и непослушным, будто чужим. Попытка повернуться на бок отозвалась резкой болью, и я, застонав, был вынужден отказаться от этой мысли.