Братство смерти - Эрик Джиакометти

Не успев опомниться, Габриэль услышал лязг наручников, упавших на пол. Великий эксперт приподнял Габриэля, подхватив его под мышки, и протянул ему пластырь. Габриэля немного пошатывало. Кровь хлынула в его затекшие конечности.

— Весьма впечатляющее испытание. Ну и страху вы нагнали на меня! Что я теперь должен делать?

Великий эксперт обнял его, потом немного отстранился.

— Я поведу тебя в храм, где ты подвергнешься новым испытаниям. Спусти рубашку с плеч и обнажи грудь. Затем встань возле стены. Я прикоснусь кончиком шпаги к твоему сердцу, что будет символизировать твой отказ от всех мирских страхов.

Габриэля охватило возбуждение. Страх исчез. Ритуал шел своим чередом, именно так, как было написано в книге. Он выполнил все требования великого эксперта. Мужчина в фартуке взял шпагу и прикоснулся острием к грудной мышце неофита.

— Готов ли ты вернуться к свету как свободный человек и отказаться от мрака и невежества?

— Да, я готов.

Человек в фартуке доброжелательно смотрел на Габриэля.

— Взгляни мне в глаза. Готов ли ты умереть, чтобы воскреснуть? Ты еще можешь отказаться и уйти.

— Я готов.

Человек в фартуке широко улыбнулся. Он отвел шпагу назад сантиметров на тридцать, а затем резко вонзил клинок в грудь неофита.

— Ты сам этого хотел. Пусть свет войдет в тебя.

Габриэль вытаращил глаза. Он почувствовал, как холодный металл проникает ему в сердце. Боль растеклась по всему телу. Он протянул руки, чтобы отвести шпагу, но было уже поздно. Он даже не мог кричать. Последним, что он увидел, был большой скелет, пляшущий на стене. Габриэль погрузился во мрак.

Убийца вытер клинок о тесьму своего фартука. Кровь запятнала белоснежную ткань. Удовлетворенный, он вложил шпагу в ножны и посмотрел на жертву.

«Гаденыш, слишком много подобных тебе ничтожеств прошли обряд посвящения. Братья еще поблагодарят меня за это. Я брат по крови».

Он взял с бюро череп и вложил его вечному невежде в руки, скрещенные на груди.

Я убиваю и возрождаюсь.

Париж, остров Сите, 13 марта 1355 года

Палач попытался рассмотреть черты лица сеньора, но ему это не удалось. Он видел только седую бороду. Треск поленьев в камине напомнил ему столь характерный звук костей, ломающихся под пытками. Дворянин продолжал:

— У вас хорошая репутация, мессир. Доминиканцы, которые используют ваши таланты, не устают расхваливать силу ваших убеждений. Говорят, что вы преследуете ложь до самой глубины тела и никто не может устоять перед ловкостью ваших рук. Это правда?

— Я выполняю свой долг, монсеньор, во славу Господа.

— Господа… Вы уверены? Впрочем, не важно. Я пришел к вам, чтобы поговорить вовсе не о нем, а об узнике, ожидающем вас. Что вам сказали доминиканцы?

— Что мне нужно помочь еретику, который отказывается раскаяться в своих грехах… ради спасения души.

— Измучив его тело?

— Наказав нечестивое тело, измучив душу, находящуюся во власти греха, ибо только так спасают души.

Повернувшись к палачу спиной, мужчина едва заметно улыбнулся.

— Но и о душе я не собираюсь с вами беседовать. И вовсе не у еретика вам предстоит вырвать признание. Речь идет всего лишь о… женщине.

— Какое преступление она совершила?

— Самое ужасное из преступлений, то же самое, за которое этим вечером будет сожжен человек. Оскорбление его величества.

— Значит, она призналась?

— Но не в том, чего мы ожидали от нее.

Палач перестал что-либо понимать.

— Мы отправляем еврея на костер, поскольку знаем, что больше ничего от него не добьемся. Впрочем, он не так уж и боится смерти. А вот его спутница… Молоденькая девица лет двадцати, она должна любить жизнь и потому заговорит. Особенно в ваших опытных руках. Записывайте все, что она скажет. В частности то, что относится к книге.

— К какой книге?

— Вы слишком любопытны, мессир палач! Как и ваши друзья доминиканцы. И они не любят книги. Главным образом те, которых не понимают.

— Существует слишком много книг, распространяющих еретические теории. Эти пергаментные свитки клевещут на нашу святую мать Церковь. Она должна противостоять им, не зная жалости.

— И доминиканцы, как верные сыны Церкви, уничтожают их, не так ли?

— Да ведь в книгах затаился дух демона!

Прежде чем ответить, дворянин погладил бороду.

— Меня не интересует ваша точка зрения на литературу. Но — слушайте меня внимательно! — если подозреваемая сделает хотя бы малейший намек на книгу, вы должны все точно записать, причем собственноручно. А потом поставить меня в известность.

— Монсеньор, я развязываю язык подозреваемому, но не записываю то, что он говорит. Это делает брат-доминиканец, помогающий мне. В мои обязанности не входит марать пергамент. Если хотите, я позову одного из доминиканцев.

— Не может быть и речи, чтобы при допросе присутствовал кто-нибудь из монахов. Вы сами будете записывать!

— Это невозможно, — прошептал палач. — Я не умею писать. Для этого есть писцы!

Аристократ встал, задыхаясь от ярости.

— Отвернитесь! Я ухожу. Но прежде послушайте, что я вам скажу.

Повернувшись лицом к каменной лестнице, палач приподнял капюшон, чтобы лучше слышать.

— Найдите переписчика. Мирянина. Обыкновенного человека, привыкшего переписывать, не стремясь понять содержание. И не ошибитесь…

Стоя спиной к посетителю, палач поклонился в знак согласия. Несомненно, сеньор привык, что все ему подчиняются, и при этом, в отличие от мелкого дворянства, не испытывал ни малейшего страха перед святой инквизицией. Вероятно, он был близок к королевской семье. За спиной он услышал, как шуршит парчовая одежда аристократа. Прямо над его ухом раздался голос:

— Сделайте правильный выбор, ибо на кон будет поставлена его жизнь, да и ваша тоже.

Париж, резиденция масонских послушаний, наши дни

Восемьдесят шесть. Восемьдесят семь. Восемьдесят восемь… Когда Марка, являвшийся великим экспертом, шел за будущим посвященным, что случалось дважды в год, он всегда считал шаги от храма до комнаты размышлений. Это было глупо, зато помогало сконцентрироваться на стоявшей перед ним задаче. Он всегда волновался, когда вел кандидата по коридору, ощущая себя проводником, помогающим профану добраться до масонского берега.

Много лет назад он сам прошел обряд посвящения и до сих пор помнил то возбуждение, которое охватило его перед вступлением в ложу. Появление великого эксперта вызвало у него не только облегчение — больше не придется сидеть в темноте наедине со скалящимся черепом, — но и страх оказаться не на высоте, представ с повязкой на глазах перед собранием, которое могло отвергнуть недостойного.