Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова

– Лук писали уже, – мама замечает неосторожно.

– Игде?! – вытягивает шею баба Надя, сурово пялясь в листок с непонятными ей словами на английском, – ничо не писали. Ничо не писали про лук!

Мама вздыхает и выводит на листке «…and onions again».

– Я ж отако грядки по порядку говорю! – бушует гостья. – А ну давай проверяй меня: отут в меня морковка, написала?

Мама послушно кивает.

– Отут в меня картошка, отуто кукуруза, а он тама, – баба Надя машет в воображаемую даль, – за грушой – лук и часнык. Написала?

– Написала. – Мама вздыхает.

– О. Я ж все помню, где у меня есть шо. Ты хоть бы зашла, або своих дивчат бы прислала. Я тебе б дала яблучок, и таких, и таких. Морковку дам. Ты все на базаре покупаешь? Ооот. Лука тебе дам, все равно ж пропадает в меня лук, столько луку посадила, и там, и там, де место свободно было, там посадила везде. Петрушки тебе дам. У меня така кудрявенька есть, запашнаааа, ух, в борщ хорошо. А борщ я варю знаешь як? Беру петухааа…

– Может, простите, письмо допишем, – перебивает мама.

Лицо бабы Нади опять хмурится, она откашливается и торжественным голосом продолжает:

– Дорогие племянницы, от вы спрашували, как дедушка Петя себя чувствоваит. Так дедушка Петя з ногамы…

Мама ждет продолжения.

– Пышы, – командует баба Надя, – но-гы.

– Что «ноги»? Болят? Мается ногами?

– Та не то шобы болят, – опять выходит баба Надя из образа и откидывается на спинку стула, – так иногда, колени крутыть. От знаешь, на погоду, крррутыть, крррутыть. И в меня крутит. У тебя крутит, не? Так ты ж молода. А в меня крррутит, най йий бис. Пыши, не болят ноги ни в кого. А то подумают, что я жалуюся. И пришлите нам вже те джексы для Женика, а то вин кожный дэнь просыть. Если, конечно, захотите если… Конечно, если зможете. – Она бухает тяжелой ладонью по столу. – А ничо не захотят, ничо не змогут! Жадные. От у меня. – Баба Надя опять копается в недрах своих одежд и выуживает сложенный листочек с мерками: ширина, длина, рост – и вдруг злится: – Ище той Женик, слухай! От надо мене так унижаться, просить якийсь штаны? От боооожечко. Ну давай, чытай, шо мы отут насочинялы з тобой.

Мама читает письмо бабы Нади своим племянницам, переводя его с английского: «Здравствуйте, дорогие племянницы Нэнси, Дороти и твой, Дороти, сын, мой внучатый племянник Брендон…» Баба Надя иногда кивает, иногда подозрительно прислушивается, недовольна, мол, не так она говорила, иногда соглашается, мол, как складно все она придумала про джинсы. С ее благословения мама подписывает конверт, баба Надя слюнявит его и заклеивает. Потом прячет опять же в каком-то потайном кармане, кряхтя, встает, переходит в прихожую, с трудом надевает свои чуни на отекшие ноги, тяжело ступая, выбирается из квартиры, постукивая палкой. С усилием поднимается ее старая седая собачка, и они медленно спускаются вдвоем и уходят до следующего письма.

– Мам, а баба Надя тебе платит?

– Не-а, – смущается мама и оправдывается: – Ну она же всего-то раз в месяц, а то и в два приходит.

– Но сидит же четыре часа!

Мама вздыхает и рассказывает, как однажды бабушка Александра, мама моего папы, то есть мамина свекровь, пришла с рынка и принесла ведро мелких с черными пятнышками абрикосов. Мама даже возмутилась: кругом ветки ломятся от оранжевых сочных сахарных абрикосов, а бабушка принесла что-то такое, что и выбросить не жалко.

– Мама! – воскликнула моя мама. – Зачем же вы купили эту гадость? Они же мелкие, червивые. Пусть хоть и задешево.

Бабушка устало присела за стол под орехом во дворе и ответила:

– Детонька, – так она сказала моей маме, – она была такая старенькая, та бабушка с абрикосами, что ей те пять рублей уже так надо было дать. Без абрикосов.

И я понимаю, что мама выполняет завет моей бабушки. И тратит свое время на бабу Надю так. Потому что та пожилая, изработанная, уставшая и больная.

– Ну что, – спросила мама в следующий раз, – купили кораллы своим племянницам?

– Та купыла. – Баба Надя потупилась, водит палкой по полу.

– Дорогие? – поинтересовалась мама.

– Та не.

– А… сколько?

– Та рубиль. Одна нитка – рубиль. Были в магазине бусы. Поглядела – червоные, значыть корали. Та й купыла.

Так что баба Надя все-таки не промах, добилась своего. И джексы Женику прислали мериканськы, и Женик потом в Америку поехал. И на работу его там устроили. И денег он оттуда привез, и машину купил. И свою долю наследства баба Надя получила из Америки, дом купила. И сейчас баба Надя ходит по двору и никак не угомонится, ворчит и ворчит. А я сижу на крыше и радуюсь, какая она все-таки замечательная и молодец. Молодец, что живет, и жизнь любит, и наряжается на базар. В свои девяносто лет. Вот бы она еще и правнуков на коленях покачала. Так и крикнула бы ей с крыши:

– Эй, баба Надя! Нет ли у вас коралив?

Но боюсь испугать. Наконец она закрыла входные двери, свет над двором погас. Угомонилась.

Однажды поздно вечером к нам в окно постучали, осторожно и вежливо, проигнорировав дверной звонок. Так раньше стучали соседям в селе. Это сейчас электрические звонки с музыкой из Пьяццолы даже на калитках, а в то время… ну я говорила. Итак, кто-то тихонько постучал в окно указательным пальцем. Дедушка, ветхий – из прошлого времени, гладенько выбритый, в сорочке, застегнутой на все пуговицы прямо под горло, видно, что готовился, красивый маленький седой дедушка с бородой, очень смущаясь, волнуясь, протянул мне длинный голубой элегантный конверт, грязный, мятый, обросший печатями и штампами, побывавший в разных руках, в разных странах. Конверт с каким-то логотипом, уже заклеенным дополнительными марками, предназначался мистеру Щербанюку Мыколаю, живущему в селе Сынжер Черновицкой области. А поскольку село Сынжер в 1949 году переименовали в Жиловку, то письмо, не нашедшее адресата, отправлялось назад в Канаду, а оттуда настойчиво, приклеив новую марку, отсылали его обратно в Сынжер. Пока кому-то из почтальонов не пришло в голову проверить старые справочники и убедиться, что Сынжер – это Жиловка. И что адресат Щербанюк живет в том самом доме и на той же самой улице, что указана на конверте. Маленький дедушка, как потом выяснилось тот самый мистер Мыколай Щербанюк, шепотом, оглядываясь опасливо, попросил перевести «письмо из Канады и никому не говорить, а то еще заберут по статье как космополита на десять лет без права переписки».

– Я, признаться, специально приехал к вам под покровом ночи, – прошептал дедушка мистер Щербанюк, – а то смотрю, письмо ж по-иностранному написано. Мало ли, вдруг шпионаж пришьют или что еще. Страшно испугался.

Дедушка робко присел на краешек стула и аж вскрикнул и чуть не свалился набок, когда я наклонилась к нему с маленьким подносом, предложив чаю с пирожками.

– Ой, не-не-нет! – испуганно заверещал дедушка, – вы мне переведите от это, и я побегу.