Вторая мировая война. Ад на земле - Макс Хейстингс

17 сентября, в тот самый день, когда поляки ожидали обещанного французами продвижения на Западном фронте, Советский Союз начал собственное вторжение, спеша обеспечить себе ту долю добычи, которую Гитлер выделил Сталину. Стефан Куриляк, тринадцатилетний поляк, живший в тихой украинской деревне возле русской границы, видел, как 17 сентября по пыльной главной улице пешком и верхом отступали разбитые польские части. Кто-то из солдат отчаянно кричал жителям: «Бегите, добрые люди, бегите, спасайтесь! Прячьтесь, куда сможете, они никого не щадят. Скорее! Русские идут!»42 И вскоре мальчик увидел, как через деревню мчится советский танковый отряд. Маленького ребенка, оказавшегося на пути армии и в испуге не сообразившего, куда деваться, преспокойно застрелили. Куриляк спрятался в яме для картофеля.

Советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов сообщил польскому послу в Москве, что Польское государство прекратило свое существование, а потому Красная армия вынуждена вмешаться и прийти на защиту соотечественникам, проживающим на территории Западной Украины и Западной Белоруссии. Немцы несколько растерялись от такой оперативности Советского Союза, хотя Гитлер и согласился заранее на аннексию восточной части страны Сталиным. Еще более растерялись поляки. «Красная армия ударила нам в тыл», – с горечью писал маршал Рыдз-Смиглы‚ и с этого момента оборона «превратилась не более чем в вооруженную демонстрацию против нового раздела Польши». Верховное командование вермахта, избегая даже случайного столкновения с русскими, поспешило провести демаркационную линию по рекам Сан, Висла и Нарев, а где немецкие войска успели продвинуться дальше этой границы, им было велено отойти.

Гитлер надеялся, что действия Сталина побудят союзников объявить войну русским, и в Лондоне в самом деле поднялись дискуссии, требуют ли обязательства Британии перед Польшей вступить в конфликт также и с этим врагом. В Кабинете военного времени учитывать такую возможность и хотя бы подготовиться к ней призывали только двое: Черчилль и военный министр Лесли Хор-Белиша. Британский посол сэр Уильям Сидс отозвался из Москвы: «Не вижу, какие преимущества могла бы принести нам война с Советским Союзом, хотя лично я с удовольствием явился бы с декларацией войны к Молотову». К немалому облегчению премьер-министра Невилла Чемберлена, Министерство иностранных дел сочло, что обязательства перед Польшей касаются только германской агрессии. Британские СМИ яростно нападали на Сталина, но о вооруженной схватке с ним больше не заговаривали. Французы также ограничились лишь выражением своего неудовольствия. За несколько дней, потеряв всего 4000 человек, советские войска захватили около 200 000 км² территории, в том числе города Львов и Вильнюс. Под власть Сталина попали 5 млн поляков, 4,5 млн этнических украинцев, миллион белорусов и миллион евреев.

В Варшаве жители голодали, но все еще цеплялись за надежду, что с Запада придет помощь. Уполномоченный по гражданской обороне говорил знакомому: «Вы же знаете англичан: они долго раскачиваются, но они уже идут»43. Пассивность так называемых союзников сначала сбила миллионы поляков с толку, потом привела в ярость. Офицер, служивший в кавалерии, писал: «Мы гадали, что же происходит на Западе и когда перейдут к активным действиям французы и британцы. Мы не понимали, отчего наши союзники не спешат нам на помощь»44. 20 сентября польский посол в Лондоне обратился по радио к соотечественникам: «Сограждане! Знайте, что ваши жертвы не напрасны, их смысл, их красноречивый язык явственно слышат здесь. Войска наших союзников уже готовятся к бою. Наступит день, когда победоносные штандарты возвратятся с чужбины в Польшу»45. Но, даже произнося эти слова, граф Рачинский, как он признавался позднее, понимал, что это – лишь поэтическое преувеличение. Какие уж там союзнические войска!

В Париже польский посланник Юлиуш Лукасевич горько упрекал французского министра иностранных дел Жоржа Бонне. «Так нечестно! Вы сами знаете, что это нечестно! – твердил он. – Договор есть договор, вы обязаны его уважать! Понимаете ли вы, что, пока вы медлите с нападением на Германию, каждый час отсрочки несет смерть тысячам польских мужчин, женщин и детей?» Бонне пожал плечами: «Вы бы предпочли, чтобы погибали женщины и дети в Париже?»46 Американский корреспондент Дженет Флэннер писала из Парижа: «Складывается впечатление, будто войны все еще пытаются избежать, не допустить, чтобы она разгорелась всерьез. Возможно, члены правительства не хотят войти в историю как первые отдавшие приказ атаковать, или же эти усилия по предотвращению войны отражают настрой населения – люди хотя и исполнены отваги, но сбиты с толку и не знают, что думать. Ведь это первый в истории случай, когда уже после объявления войны миллионы людей на обеих сторонах продолжают надеяться, что столкновения удастся избежать»47.

Французы вовсе не хотели переходить в наступление на линии Зигфрида, на чем настаивал Черчилль, и тем более не собирались бомбить Германию из опасения навлечь на себя месть немцев. Британское правительство также не отдавало ВВС приказа атаковать наземные цели на территории Германии. Член парламента от консерваторов Лео Эмери пренебрежительно писал о премьер-министре Невилле Чемберлене: «Он всей душой ненавидел войну и старался вести ее как можно меньше»48. Передовицу The Times поляки вряд ли могли воспринять иначе, как насмешку над их несчастьем: «При виде агонии своей измученной страны жители Польши могут отчасти утешаться мыслью, что им принадлежит сочувствие и даже глубокое почтение не только союзников в Западной Европе, но и всех цивилизованных народов мира». Нередко высказывалось мнение, что в середине сентября 1939 г., когда большая часть немецкой армии была связана действиями в Польше, союзникам представлялась идеальная возможность для наступления с запада. Однако Франция была к подобному шагу не готова – скорее психологически, чем со стратегической точки зрения, – а Британский экспедиционный корпус, не слишком многочисленный и все еще не полностью переправленный на Континент[3], мало что мог сделать. Немцы с легкостью отбили бы его атаку, даже не прерывая продвижение на восток. Бездеятельность британского и французского правительства соответствовала воле их народов. Секретарша из Глазго Пэм Эшфорд записывала в дневнике 7 сентября: «Практически все считают, что через три месяца война закончится… Многие думают, что, когда Польша будет разбита, не останется смысла продолжать войну»49.

Поляки могли бы заранее предугадать пассивность союзников, но подобный цинизм ошеломлял. Современный историк Анджей Сухцич писал: «Польское правительство и польское командование стали жертвой обмана и предательства со стороны западных союзников. Никто и не пытался оказать Польше эффективную военную помощь». Варшава уже предвидела скорую гибель, и Стефан Стажинский обратился к горожанам по радио: «Судьбой нам назначен долг отстоять честь Польши». Спустя годы польский поэт превознес эту речь мэра, переведя ее на звучный эмоциональный язык стихов: