Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I) - Егор Петрович Ковалевский

и новые деятели; старые сходили со сцены. Трощинский, занимавший важные должности еще при Екатерине II, пользовавшийся доверием Императора Александра в начале его царствования и бывший при нем докладчиком и главным редактором, только накануне появления в свет знаменитого Манифеста узнал о его существовании, несмотря на то, что редакцией занимался служивший при нем и покровительствуемый им статс-секретарь Сперанский, который на все время работы сказался больным по службе и занимался вместе с Кочубеем. Звезда Трощинского закатилась, и восходило новое созвездие. Сперанский, хотя еще не принадлежал к этому созвездию, но блеск его уже отражался на нем. Главными деятелями того времени и приближеннейшими людьми были: граф Виктор Павлович Кочубей. При Екатерине II, когда ему не было еще 25-ти лет, он находился посланником в Константинополе; при Павле произведен в действительные тайные советники; при Александре, вслед за объявлением манифеста 8 сентября 1802 года назначен был министром внутренних дел. Это был бесспорно человек способный и образованный. В вечной борьбе, с молодости, с дипломатами и интригами придворными, он приобрел ту тонкость ума, ту проницательность, которые дозволяли ему угадывать людей и обстоятельства. Его нельзя было поразить неожиданностью, застать врасплох; у него всегда готов был ответ. Он привлек в свое министерство статс-секретаря Сперанского, но ни тот, ни другой не знали России: они, если можно так выразиться, старались угадать ее. Граф Кочубей был приверженец не только английских учреждений, но даже английских привычек: его называли в обществе лордом.

Николай Николаевич Новосильцев, назначен был личным докладчиком Государя Императора, вместо Трощинского, – в управлении которого остались только уделы и почты, – управляющим делами вновь учрежденного комитета министров и товарищем министра юстиции. С многосторонним, энциклопедическим образованием, которое довершил в Англии, он соединял много других хороших качеств, но к сожалению имел также мало опытности. Если был таким же приверженцем английских учреждений, как граф Кочубей, то с большим сознанием предмета, хотя может быть с меньшим пониманием возможности применения их к духу русского народа.

Граф Павел Александрович Строгонов назначен был товарищем министра внутренних дел, графа Кочубея; это был честный и благородный человек, хотя не так многосторонне образованный как двое первых, однако много читавший и уважавший науку.

Князь Адам Чарторижский, которого мысль и душа конечно лежали более к Польше чем России, был назначен товарищем управлявшего иностранною политикой, старого и больного канцлера графа Воронцова. Впрочем, как известно, иностранной частью заведовал почти безучастно сам Император Александр. Все эти лица были безгранично преданы Государю, а трое первых и пользам России; все были англоманы в душе, как и тогдашнее высшее русское общество, которое единодушно восставало против всего французского, потому что с Францией было связано имя Наполеона, уже сделавшееся нетерпимым в России. Император питал искренно дружбу к своим молодым сотрудникам и в шутку называл их comité du salut public[13].

Старые коллегии, созданные сильной рукой и сплоченные временем, поддавались нелегко всеобщей ломке; одни из них, правда, с треском и шумом рушились; но другие уцелели на первое время и даже некоторые сохранили прежних своих начальников. К счастью для России, в главе управления финансами остался граф Васильев, человек государственный, умный и опытный, чтобы ни говорил о нем Державин[14], который против желания, принужден был уступить ему Государственное казначейство.

Здесь представляется важный вопрос: отчего в это время повсеместных реформ не обнаружилось того, можно сказать, взрыва общего негодования, которое высказалось впоследствии, когда в главе их явилась другая личность, вместо этих молодых сотрудников государевых, известных в публике под названием триумвирата? Отчего не заметно было и тени подозрения в искренности действий нововводителей, хотя к триумвирату принадлежал поляк, между тем как впоследствии общественное подозрение перешло в явное недоверие и разразилось над главой одного, может быть и невинно обвиненного? Конечно, были и в то время недовольные, как бывают всегда при уничтожении старого порядка вещей, но сознание несостоятельности старого управления было повсеместно и большинство находилось на стороне нововводителей. Вопрос этот не относится непосредственно к нашему предмету, но он слишком важен и должен обратить на себя внимание будущего историка XIX столетия России.

Освободившееся от продолжительного гнета общественное мнение высказывалось, как в подобных случаях всегда бывает, резко, не всегда основательно. Прежде небезопасно было сходиться в тесный кружок; теперь образовались целые общества масонов, мартинистов, библейские, сектаторские, литературные; журналов издавалось много, но они вполне доказывают недостаток критики и скудность тогдашнего политического образования. Передовые люди вполне сочувствовали реформам, порицая безразлично все старое, и с нетерпением ожидали обещанного проекта нового судопроизводства. Между передовыми людьми тогдашнего молодого поколения находился Д.Н. Блудов. В коллегии Иностранных дел ему было мало занятий, и он предался с жаром разбору всего, что выходило по части Государственных учреждений, и громко порицал старые порядки. Около него уже образовался кружок сочувствовавших ему людей. Чтобы понять всю резкость суждений, всю самонадеянность его и вероятно той среды, в которой он уже начал приобретать некоторый авторитет, мы должны обратиться к письму его матери. Письмо было писано вслед за его отъездом из Москвы, куда он приезжал на некоторое время. Оно уцелело в числе писем, полученных от графини Каменской, так как обе подруги часто писали вместе и к Дмитрию Николаевичу и к сыновьям Каменских, желая показать, что дети одной из них также дороги для другой, как собственные дети. Мы с намерением приводим ниже выписку другого письма, чтобы показать как резко оно отличается от первого; вероятно, были действительно важные причины, чтобы раздражить таким образом мать.

«Из письма вашего для сердца моего не велико утешение; оно изображает ту же беспечность о вашей жизни, которая довольно уже огорчала скорбящую мать; желая блистать своим знанием, вы о себе никакого не имеете понятия, ведя такую праздную жизнь, как она действительно есть; вы называли многих при мне глупцами, дурачками, – столь вы мыслите о себе много; но живете не по разуму… Разве ум только в том состоит, чтоб жизнь вести подобную трутню в пчелах, – лежать и на воздухе строить замки; вы так мните о себе, что два месяца мне слова нельзя было сказать, которого бы не оспорили… не от досады, а от страху решилась высказать, чтобы ты не впал в несчастную ненависть у всех; я страшусь, чтоб не был ты вторым Шишкиным Петром Васильевичем[15], который умен, а ненавидим». Далее следует несколько упреков в его эгоизме и в том, что он не посвятил ни одного дня графине Каменской и наконец Катерина Ермолаевна заключает письмо: «так жить нельзя, мой друг; прискорбно матери, которая