Влюбиться в эльфа и остаться в живых - Александр Талал

Кресло, где любил читать отец… Память о родителях состояла теперь из вот таких обрывков воспоминаний. Набор пастельных мелков, которые подарила мама на Новый год в первом классе; первое января, проведенное с ней на ковре за первым уроком рисования и пролетевшее как миг… Поход в зоопарк, где лама заплевала отцу брюки, и Женя смеялся до слез, и в то же время жалел растерянного папу, и снова смеялся, когда тот тоже начал хохотать… День, когда Женя потерялся в парке Горького и оказался окружен несколькими ребятами постарше, которые не требовали денег, а начали знакомство с болезненного тычка в плечо, словно Женя и сам должен был знать, чем заслужил расправу; своевременное появление родителей тогда было спасительным и запомнилось надолго, круче мамы и папы не было никого на свете, и с ними можно было ничего не бояться…

Если бы не фотография на письменном столе, Женя, возможно, совсем забыл бы их лица за последние пять лет. Где-то в недрах тяжелого захламленного дубового комода пылился фотоальбом, и Женя все собирался откопать и перелистать его, но что-то всегда останавливало его и заставляло откладывать на потом. Он вообще не затевал в квартире никаких перестановок и редко убирал; здесь все осталось как в тот день, когда в дверь позвонил следователь милиции Николай Петрович Чепурко и рассказал Жене, неловко теребя коричневый пакет из вощеной бумаги с личными вещами Владимира и Ольги Степановых, что его родители больше не придут домой. Женя тупо смотрел на пакет, где чужой рукой были выведены неживые уже имена, пока Николай, смущаясь, откашливаясь и часто почесывая покрасневшие веки, бубнил вопросы про возможных недоброжелателей.

Альбом продолжал пылиться в комоде, а в представлении Жени мама и папа оставались такими, как на этой фотокарточке в рамке, такими, какими он не знал их при жизни: восемьдесят девятый год, фотоателье совкового образца с фоном из большой чопорной красной занавески, им столько лет, сколько Жене сейчас, на отце потертый кожаный плащ, доставшийся от дедушки-летчика, и яркий узкий галстук, мама в рваных, невероятно модных тогда «варенках» и с цветными лентами в черной косе, и лица у обоих светятся счастьем и восторгом. Мама рассказывала, что этот кадр старенький фотограф счел неудачным; он был слегка смазан, потому что влюбленные никак не могли угомониться и позировать как полагается, чинно замерев и убрав с лица глупые улыбки. Но папа вставил в рамку именно забракованное фото.

Никто уже не помнит, что когда-то орки и эльфы жили в мире. В тот забытый век все умели пользоваться магией, и волшебство было на службе у любви, дружбы, созидания…

…Но однажды при загадочных обстоятельствах погибли оба Принца – Оркский и Эльфийский. Случилось это восемьсот лет назад, в те незапамятные времена, когда Орки ездили верхом на волках и еще не научились пользоваться колесницами…

Что-то в тексте сказки захватило Женино внимание с первого момента. Он переворачивал листы один за другим, повествование несло его все дальше, как большая река, плавно, но бесповоротно. Оторваться было невозможно.

…Говорят, что Гоблин до сих пор бродит среди нас, боясь показаться на глаза. И еще говорят, что только он может открыть миру секрет – с чего же все-таки началась эта затяжная многовековая война…

Не отрываясь от рукописи, Женя поднялся с кресла, нащупал в выдвижном ящике стопку бумаги и вывалил ее на стол. Цветные карандаши осторожно сделали первые штрихи. Его руки работали все быстрее и быстрее, и скоро уже почти лихорадочно. На бумаге картины возникали словно сами по себе, за какую-то минуту… Женя жадно поглощал еще абзац и снова принимался за работу. Он рассеянно скинул с себя рубашку, смял в комок и бросил в угол. Готовые эскизы заполнили весь стол, лежали на полу, ворохом на кресле… Гоблин перед разбитым зеркалом… Рыночная площадь средневекового города… Бездыханные Принцы на полу залы… Орк верхом на волке отбивается копьем от трех эльфов с мечами на фоне горящего города… За окном смеркалось.

…Завязалась лютая вражда. Златовласые эльфы невзлюбили темноволосых орков, да и орки эльфов возненавидели… И новоизбранные Принцы двух народов строго-настрого запретили им дружить и влюбляться друг в друга. Ведь сами Боги освятили эту праведную войну и наложили заклятие на обе нации. Акт милосердия или проявление любовных чувств, дружеское рукопожатие или братание по отношению к противнику наказуемы всемирной катастрофой. Реки повернут вспять… Солнце столкнется с Луной… Горы обратятся в песок… Таков был самый главный закон, и никому не приходило в голову его оспаривать. Все были заняты враждой и ненавистью…

Но вот однажды случилось так, что молодой орк полюбил девушку-эльфа.

– Молодой орк… – Женя на мгновение замер, подыскивая типаж. Ухмыльнувшись сам себе, он повернулся к старому зеркалу в потрескавшейся деревянной раме. Зеркало не выдерживали никакие гвозди, и пришлось просто поставить его на пол, прислонив к стене. В зеркале Женя отражался в полный рост, раскрасневшийся, с горящими глазами, голым торсом, охапкой карандашей в потной ладони. Он кивнул и снова склонился над ватманом.

Гасли окна в домах, но не в этой квартире; зажигались фонари и фары автомобилей, мельтешили неоновые вывески и гигантские рекламные экраны на главных улицах. Ночь проносилась стремительно в городе, который никогда не спит. Но совершенно неподвижно, как будто на фотографии, сидел посреди пустого двора огромный Пес, задрав голову к Жениному окну, пока измотанный художник не уснул в кресле.

Так прошли три дня. Николай не вызывал его на работу; видимо, обиделся, а может, переживал, что сорвался на парня. Женя спал полдня, выходил в магазин за продуктами, когда по телевизору шли подряд повторение «Малахов Плюс» и двести тридцать какая-то серия «Обручального кольца», чтобы спокойно покормить Пса и не попадаться на глаза Раисе Леонидовне, потом рисовал весь вечер и бо́льшую часть ночи, и засыпал где придется, когда начинала бледнеть краюха темного неба.

Утром седьмого числа Женя пробудился ото сна совершенно стремительно, побеспокоенный оглушительным пульсом синкопированного трип-хопа, атаковавшего его барабанные перепонки, и вывалился из кресла на серию своих последних работ. В комнате ревел шум, который в любой другой момент, кроме этого, можно было попробовать назвать музыкой. Люстра нервозно позвякивала висюльками из чешского стекла. Посреди какофонии из металлического скрежета, экспериментального воя электрогитары и мастерски сумасшедшего бита в Жениной квартире находилось существо.

Существо было красное и блестящее от пояса до горла, с огромными глазами на пол-лица, как у гигантской стрекозы, большими черными блямбами вместо ушей и ржавой копной шерсти на голове.

– Че, не нравится? – спросило нечто. – Мои под это всю ночь колбасились.

Несмотря на то что существо всегда выглядело в таком фасоне, спросонья и ошарашенный зашкаленной громкостью, Женя не сразу признал в нем своего лучшего друга диджея Дюшу. Дюша расстегнул модный дутый пуховичок из крикливо-пурпурного нейлона, сдвинул желтые глазища модных очков от солнца на вязанку рыжих дредов, опустил наушники, с которыми никогда не расставался, на шею, и только потом уменьшил громкость на Женином музыкальном центре. Зеркало Дюшиной души было воспаленным и выпученным. Он не спал со вчерашнего дня.