Посмотреть в послезавтра - Надежда Молчадская

– Володя! Володя!

Я открыл глаза. Авдотья стояла и махала руками.

– Не добудишься табе. Ужинать пора!

– Вы извините меня, в одежде заснул.

– Ничаво, милок, твое тело – твоя одежа, своим не запачкашь.

Авдотья вышла, а я, понежившись еще пару минут, поднялся и пошел умываться. Уже начинало смеркаться, часы показывали начало седьмого. Приободрившись водой из умывальника, сел за стол в ожидании ужина. Авдотья зажгла лампадку, и комната осветилась.

– Будем чай пить с сухариками и земляничным вареньем. Я на ночь ничаво тяжелого не кушаю. Если ты хошь, кашку подогрею табе.

– Спасибо, я как Вы.

Отпил глоток чая, горячая жидкость попала в желудок, затем хлынула в голову.

– Чай у вас отменный.

– Ты кушай, кушай, не перехвали. Завтра на работу табе, сил набирайся, с Федькой езда – это дополнительный надвесок к работе, да еще домой вертаться.

– Авдотья Лукинична, Вы когда-нибудь выезжали с подворья?

– Конешно, а ты как думал? Ездили на пару с Ленькой, пока звезда не упала.

– Какая звезда?

– Кобылка была у Леньки: черного окрасу, на лбу белое пятно, на звезду схожая. Так он ее и прозвал. Хвороба схватила кобылку. Ленька, дурак, решил побаловать лошадку, угостил ее мармеладками из сельмага. Как тольки слизнула с ладони угощение, так через ночь и сгинула божья тварь. Лишил, балда, нас транспорту. Так хорошо было, мы на ней до колгоспа ездили, скуплялися в сельмаге, там и тракторы видала, и всякой безобразии вдоволь насмотрелася. Слава табе, Господи, – она три раза перекрестилась. – Отвел меня Господь от этого антихриста-колгоспа.

– А в большом городе были?

Мне хотелось спросить о столице, но я понимал, что на Звезде с Ленькой они не добрались бы и вряд ли она знает о существовании другого мира.

– Чаво я там позабыла? Ты ведь приехал, ничаво в табе особенного нету. Два вуха, нос, рот, все как у мене. Иль ты скажешь, люди у вас не хворают, не помирают? Един конец, што у вас, што у нас.

– О войне знаете с немцами?

– Да хотя с бусурманами. Слыхать слыхала, да ничаво ни видала. Если табе про войну надобно знать, ты заедь к Степанычу в колгосп, поспрашай яво. Наше дело сторона, мы здеся с Ленькой доживаем свой век как прокаженные. И табе нечаво лишнего в голове хранить.

– Вам виднее, наверное, – не стал ее переубеждать.

– Виднее тольки Богу, с высоты завсегда лучше все видать, если далече хошь поглядеть.

– А как же общение?

– С кем это?

– С людьми.

– С Богом у меня обчение, еще много вопросов осталось к нему. Што ни день – то новый вопрос.

– Ну и как, отвечает Вам?

– А как же. Если бы Господа не слыхала, молитвы бы не читала.

– Авдотья Лукинична, Бога Вы любите, а мужчину любили когда нибудь?

– Чому быть, Володя, таво не миновать. Дал Господь мне и тако испытание.

– Расскажите, мне интересно Вас слушать.

– Длинна история.

– Так времени у нас предостаточно.

И на самом деле, мне захотелось узнать, как сложилась ее судьба в этой дыре.

– Ну ладно, коль табе интересно, слушай. Начну сдалека, – Авдотья вытерла уголки рта фартуком и улыбнулась:

– Давненько эта любовь со мной приключилася, если подсчитать, годков двадцать с лишним тому назад. Ну начну с сабе. Родилася я в хорошей семье, верующей. Отец мой – Лука Васильевич, мать – Анна Павловна. Опосля революции, штоб ее хвороба взяла, выслали моих родителей с Урала, савсем еще молодые были, приехали сюды они с мамкиными родителями и матеревой сестрой. Тятькины родители померли, не знаю от чаво, да и Аграфена, тетка моя, ничаво не рассказывала об них. Мой прадед по маме – Раздарских Павел Петрович – был зажиточным крестьянином. Кулаками таких работящих мужиков называли. Держал лошадей – до ста голов было. Може, и меньше, брехать не буду, это все тетка мне поведала, Гаша – мамкина старшая сестра. Так вот… Стали они поманеньку здеся обживаться. Много народу высланного в эту сторонку занесло. Раньше мужик был рукастый, выстроили здеся деревню. Жизнь вроде бы налаживалася. Изба у нас хорошая была. Жили вчетвером: мамка, тятька – отец, значит, по-сягодняшнему, я и Гаша. Бабка с дедом почти сразу сгинули, опосля мояво рождения. Пошли в лес зимой, може, заплутали, а може, медведь задрал… Тольки весной нашли, признали по кожушкам. – Авдотья перекрестилась. – Пришлось Аграфену к сабе забрать, падучей болезнью страдала, бедная, замуж нихто не хотел брать такую. Жили вроде хорошо. Родители в колгоспе работали, а мы с Гашей дома их дожидалися. Ну вот, пронеслася по деревне весть: мол, страшная хвороба в нашу деревню собралася. В сельсовете собрание состоялося, председатель всем наказал, мол, так и так, завтра дохторы приедуть, уколы будуть ставить от заразы, и штобы все до единого пришли завтра утром в сельсовет. Государственной важности дело, а хто заартачится, увязуть куда надо. Гаша рано утром мене разбудила, одела тепло, в платок хлеб и бутыль с водой завернула, и мы в лес побегли, считай три версты отсюдова. Лет пять всяво мне было, а все до сих пор помню. Три дня мы с ней в лесу промыкались, спали на хворосте, засыпанном травой. Мне с нею было не страшно. Молитву на ночь прочтет и говорит: «Вот, Дотька, таперича наши ангелы-хранители нас оберегают. Ничаво нас не возьмет». Вертаясь в деревню, все мне наказывала: «Спрашивать будут, мол, где пропадали? – говори – заплутали и гавкай как собачонка, а то прознают, што убегли, шило будут загонять под кожу». Всю дорогу дрожала – подействовал теткин рассказ. Вернулися мы под вечер. Вошли в избу, а тама мои родители лежать на кровати бледные, пот течет с них градом. Мамка кричать стала: «Уходите, заразные мы. Погубили они нас». Гаша стукнула мене по спине и велела ждать во дворе. Расплакалася, што такое с мамкою и тятькою приключилося. Аграфена почти сразу за мной вышла: «Пойдем, милая, обратно в лесочек. Будем травушку-муравушку собирать». Так, може, мы недельки две еще в лесу пробыли. Вернулися, а деревни и след простыл, одна гарь стояла в округе, все избы сожгли, вместе с людьми.

По щекам Авдотьи полились слезы, она стянула платок с головы и закрыла лицо. Я не знал, как мне поступить, просто молчал и ждал, пока она выплачется. Она глубоко вздохнула, повязала платок и продолжила.

– Опосля всяво тетка моя умом тронулася, не совсем, конешно, стала с покойниками разговаривать. Бывало, толкнет мене в бок и говорит: «Смотри, Дотька, мамка стоит, улыбается табе». «Где, где, Гаша? Не вижу!». «Мала еще, увидишь». Все знала наперед, больно умная была. Так вот, осталося всяво пять дворов, они завсегда стояли, как у нас говорят, на отшибе. Это изба моих деда с бабкою с заколоченными окнами, они как померли, туды никаво не поселили. Тетки Марфы глухонемой, с Ленькой впридачу; деда Серафима безногого; Пантелевых изба, двое детей народилося у Якова с Варварой, близнецы – мальчик и девочка, и оба незрячие, потому што нагреховодили, двоюродный брат с сестрою, да бабка Глафира, старая и совсем глухая. Вот и все обчество наше на подворье. Потом комиссия пожаловала, уцелевших проверять. Три мужика и баба. Председатель их приволок. Вошли в избу, расселись и начали Аграфену пытать: мол, почему убегла, ослушалася. А она им в ответ песню петь: