Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него - Анн Филип

этом и не было нужды. Мы шли без цели, но и без колебаний. Изредка медленно и бесшумно проезжали машины. Улицы казались мне необитаемыми, но, быть может, это наша любовь в тот вечер отрешила нас от мира. Рядом с нами была ночь и небо, Париж был далеко. С улицы Вавэн мы вышли к Люксембургскому саду. Ты сказал: «Войдем?»

Мы перелезли через ограду и оказались в сказочном мире. Снег взлетал под нашими ногами. Мы были счастливы и сознавали это. Светлая, тихая радость, когда ты уверен, что все может быть только хорошо! Ты снял пальто, и мы сели на него. В темноте мы смотрели друг на друга. Я видела твои ясные глаза и припорошенные снегом ресницы. Город был в двух шагах, за оградой, он окружал нас. Пробило три часа. Почему я вдруг подумала о несчастье? Не о том, что оно может постичь нас, – тогда мне казалось невероятным даже представить себе что-либо подобное, – а о несчастье других. Именно в эту минуту одни люди умирали, другие убивали; рушились семьи; плакали от одиночества дети; мужчины и женщины, лежа в постелях, подводили итог своим бедам. Очень далеко от нас, в Индокитае, люди мучились в предсмертной агонии или мучили других. С тех пор как возникла жизнь, каждую секунду кто-то радуется и страдает, рождается и умирает, и так будет всегда, до тех пор, пока существует мир. Мы сидели замерев, завороженные счастьем; рука в руке, голова к голове. Один из нас сказал: «Если когда-нибудь придет беда, постараемся держаться достойно». Другой ответил: «Я обещаю тебе это».

Мы ушли оттуда, когда город начал просыпаться. Вернувшись домой, мы даже не пытались уснуть. Я любила эту бессонную ночь, чистую как снег и такую прекрасную, что я не хочу утратить из нее ни одного мгновения.

V

Бывают дни, когда я не доверяю себе, я должна быть постоянно начеку. Я могу не выдержать. Нужно, чтоб я все время была чем-нибудь занята. Я тружусь, как муравей. Запрещаю себе думать. У меня одна цель: прожить этот час и так, час за часом, добраться до того времени, когда я не буду окружена пустотой. Но боль иногда подкрадывается исподтишка. Утро начинается хорошо. Я не училась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и вместе с тем я вся поглощена тобой. Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато как на фотографии, снятой не в фокусе. И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Один миг – и я в ловушке. Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет.

Я стою в оцепенении, мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне?

Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такую минуту у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала.

Я ходила из одной комнаты в другую во вселенной дома, как ходил бы по Парижу или Нью-Йорку человек, узнавший о неминуемом конце света. Светопреставление – твоя смерть. И в то же время я понимала, что мы будем жить и без тебя.

Тем не менее я делала все, что от меня требовалось. Как могла я держаться так, словно ничего не произошло? Я внимательно разглядывала себя в зеркало, как разглядывает молодая счастливая женщина наутро после свадьбы. Нет, ничего нельзя было прочесть на моем лице. Горе отложит на нем свой отпечаток позднее, а пока еще оно отражало недавнее счастье. Я могла быть спокойна: ты ни о чем не догадываешься. Выражение моего лица и моя улыбка не изменились. Движения – тоже. Я принимала ванну, и мы разговаривали через комнату. Я закрывала глаза, чтобы лучше слышать тебя. Никогда я не слушала тебя так и все равно знала, что неминуемо наступит день, когда твой голос ускользнет из моей памяти и я забуду, как ты говорил: «Ты думаешь, недельки через две я смогу принять ванну?» Я разговаривала по телефону. Я благодарила за цветы, которые тебе прислали. Я говорила, что операция прошла благополучно, и вместе с тобой сочиняла ответы на срочные письма, а потом печатала их на машинке, повернувшись к тебе спиной, чтобы дать хоть немного передышки лицу. Я выписывала чеки, деньги уходили… «В марте я вернусь к работе, – сказал ты и добавил: – Я счастлив». Мне показалось, будто меня хлестнули бичом. Что это – удар кинжалом или самая нежная ласка? Я предавала тебя с ясным взглядом, который впервые лгал тебе. Я вела тебя к краю пропасти, а меня поздравляли. Мне было стыдно, но я делала это, потому что вдруг оказалось, что нечто более сильное, более властное, нежели честность, которая раньше была для меня превыше всего, побуждала меня поступать так. Да, через месяц мы поедем отдыхать. Шале с деревянным балкончиком, внизу – заснеженное поле, сзади – лес, сверкающие под солнцем горы. Нет, никогда, никогда больше этого не будет. Десять раз на день я шла сказать тебе правду. Я шепотом повторяла первую фразу, я знала, что ты сразу все поймешь: «Мне нужно сказать тебе…» или: «Нам предстоит разлука», или: «Тебя обманывают». Почему, по какому праву от тебя скрывают то, что больше всего касается тебя, почему тебя надо ложью оберегать от того, что ты смог бы мужественно перенести? Я убеждена, что ты встретил бы эту весть достойно. А ты смотрел на меня: «Ты занимаешься только мною, а я чувствую себя хорошо, у меня ничего не болит». Я молчала, прикорнув у тебя в ногах, твоя рука ласкала меня, и я, замерев, представляла себе, что было бы, если бы я сказала тебе все: тебя до конца не покидала бы мысль о смерти, но мне было бы легче, я могла бы плакать в твоих объятиях, говорить о нашем счастье.

Я рассматривала твой шов. Он забавлял тебя.

– Подумай, мне разрезали живот!

Я