Настольная книга сталиниста - Юрий Жуков

Наконец, отсутствует ответ и на самый важный, решающий вопрос.

Почему именно выстрел в Смольном 1 декабря 1934 г. послужил для Сталина поводом для начала устранения своих политических противников с помощью репрессий? Ведь если принять во внимание то, на чем даже сегодня упорно, единодушно настаивают все последовательные антисталинисты безотносительно к их политической ориентации, — чисто патологические черты характера Сталина, приписываемая ему паранойя, постоянный и безосновательный, безумный страх за свои жизнь, власть, судьбу, то следует рассмотреть, оценить два события. Те самые, которые в последнее время слишком часто описываются, но в откровенно апокрифической форме и полностью игнорируются историками. Два события, позволявших Сталину, пожелай он того, начать ликвидацию своих противников годом раньше.

18 августа 1933 г. у Сталина начался очередной отпуск. Поздно вечером 25 августа он с К. Е. Ворошиловым прибыл в Сочи. А спустя примерно час они выехали на автомашине на одну из правительственных дач — «Зеленую рощу» близ Мацесты. И практически сразу же, при проезде через небольшой Ривьерский мост в самом центре Сочи, произошло то, что на языке милицейских протоколов ныне именуется дорожно-транспортным происшествием. На автомобиль, в котором сидели Сталин с Ворошиловым, налетел грузовик. Охрана, находившаяся во второй, «хвостовой», машине, немедленно открыла стрельбу. Испуганный более других всем происходившим шофер грузовика — им оказался некий Арешидзе, изрядно выпивший перед злополучным рейсом, тут же скрылся, пользуясь темнотой и знанием местности. После непродолжительной задержки Сталин и Ворошилов поехали дальше.

Месяц спустя, 23 сентября, Сталин, уже перебравшийся на другую дачу — «Холодную речку» близ Гагры, решил совершить морскую прогулку на незадолго до того доставленном из Ленинграда катере «Красная звезда». В 13 часов 30 минут корабль отошёл от причала и взял курс на юг, к мысу Пицунда, где Сталин и сошел на берег. Гулял, закусывал. После пикника отправился назад, на дачу. Однако разыгравшаяся непогода, поднявшая сильную волну, затянула возвращение на лишних два часа. Уже при подходе к Гагре, примерно в 17 часов, катер был внезапно обстрелян. С берега из винтовки. К счастью для всех, пули легли в воду, и на борту никто не пострадал.

Как ни покажется сегодня странным, Сталин даже не предложил, как одну из гипотез проводившегося следствия, рассматривать каждое из этих чрезвычайных происшествий порознь как возможные теракты, а оба вместе — как действия неких заговорщиков. Просто не обратил внимания на то, что на самом деле могло оказаться для него трагическим, роковым. Не вмешивался и в расследование. Коренным образом изменил свое отношение к такого рода событиям лишь после убийства Кирова.

Теперь по предыдущему вопросу — о службе охраны. О ее адекватности выдвинутому новому тезису о терроризме как основном орудии бывшей оппозиции. Действительно, именно тогда политический терроризм, но проводимый нацистской Германией, стал страшной реальностью, оказывая необходимое Гитлеру воздействие на политическую ситуацию в Европе. Здесь достаточно вспомнить убийства румынского премьера Ионы Дуки (29 декабря 1933 г.), австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса (25 июля 1934 г.), югославского короля Александра и французского министра иностранных дел Жана Луи Барту (9 октября 1934 г.). В такой ситуации более чем серьезное обвинение, предъявленное представителям бывшей оппозиции в ВКП(б), требовало незамедлительного принятия соответствующих мер. Однако практически два года после убийства Кирова служба охраны высших должностных лиц СССР оставалась без изменений.

Она была образована в октябре 1920 г. как специальное отделение при Президиуме коллегии ВЧК и насчитывала всего 14 человек. В 1930 г. спецотделение вошло в состав оперативного отдела ОГПУ, который возглавлял К.В. Паукер. И возросло за все время существования до немногим более 100 человек, что объяснялось просто. Если с конца 1920 г. сотрудники спецотделения обеспечивали безопасность только троих — Ленина, Троцкого и Дзержинского, то начиная с июня 1927 г. — уже семнадцати: всех членов и кандидатов в члены Политбюро, они же и руководство СНК СССР. Лишь с назначением Ежова наркомом внутренних дел в структуре Главного управления государственной безопасности 28 ноября 1936 г. образовали самостоятельный первый отдел (охраны). Многочисленный, начальником которого утвердили все того же Паукера.[21]

Ответы на поставленные выше вопросы, а вместе с тем объяснение загадки убийства Кирова и последовавших за ним репрессий кроются, несомненно, в проходившей именно тогда коренной смене курсов: и внешне- и внутриполитического. В рождении того, что и следует, наверное, понимать под «сталинизмом», но без какой-либо предвзятой личностной, заведомо негативной оценки. Что означало отказ Сталина от ориентации на мировую революцию, провозглашение приоритетной защиту национальных интересов СССР.

Разумеется, такой поворот в политике ВКП(б) не мог не вызвать если не открытое сопротивление, то, по меньшей мере, латентное недовольство активной части партии. Той ее ортодоксальной части, которая постоянно оказывалась то на стороне Ленина, то — Троцкого, Зиновьева или Бухарина. Но всякий раз таким решением выражала лишь продуманный выбор тактики при неизменности стратегии. Продолжала считать целью, смыслом жизни большевиков только мировую революцию, борьбу за ее победу во всемирном масштабе.

Начало противостояния Сталина с ортодоксальной частью партии можно отнести к февралю 1934 г. Тогда, на XVII съезде ВПК(б), он и провозгласил суть нового курса: «Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР». Такое заявление уже было подкреплено важным, но остававшимся до поры до времени секретным решением Политбюро, принятым 19 декабря 1933 г.: «1. СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу Наций. 2. СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги Наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии… 4. Переговоры об уточнении обязательств будущей конвенции о взаимной защите могут начаться по представлении Францией, являющейся инициатором всего дела, проекта соглашения».[22]

Данная инициатива Франции, крайне обеспокоенной, как и Советский Союз, положением, возникшим в результате прихода в Германии к власти нацистов, обсуждалась в Париже ещё в июле 1933 г. во время визита М. М. Литвинова, в ноябре — министром иностранных дел Жозефом Поль-Бонкуром и советским полпредом B.C. Довгалевским. Однако естественное стремление двух стран обезопасить себя от агрессии Германии, реконструировать прежнюю систему соглашений в Восточной Европе, сделав ее действенной, могло при желании быть истолковано как воссоздание Антанты. Но пока велись строго конфиденциальные переговоры, Сталин мог быть спокоен, не опасаясь возможных обвинений в свой адрес. Лишь после 28 сентября 1934 г., когда СССР официально вступил в Лигу Наций — организацию, с момента создания рассматривавшуюся лидерами большевиков как враждебную, империалистическую — положение принципиально изменилось. Свидетельством тому являлся открыто высказанный незадолго перед тем прогноз Зиновьева о дальнейшем развитии ситуации в Европе. В номере от 31 июля 1934 г. в журнале «Большевик», членом редколлегии которого являлся Зиновьев, появилась его статья «Большевизм и война», приуроченная к 20-летию начала Первой мировой войны. В ней бывший глава исполкома Коминтерна, постоянно ссылаясь на работы Ленина, провозгласил как незыблемые следующие положения: «большевизм — это международное революционное движение», «предотвратить новую войну… может только победа пролетарской революции в решающих странах», предрек очень скорую революцию во Франции, которая сразу же «покажет дорогу рабочим Англии, Германии, Австрии и ряда других стран». В том, что все произойдет именно так, был твердо уверен. Настолько, что фактически призывал отказаться от подготовки отпора агрессору, занимаясь лишь одним — усилением работы национальных секций Коминтерна, приближая тем самым и ликвидацию угрозы войны, и уже близкую победу пролетариата в Европе. Заодно многозначительно повторил свою старую оценку социал-демократии. Она, мол, «очень ценна для буржуазии, не менее ценна, чем фашизм».[23]