Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

Бабушка, я замужем за герцогом уже полгода. Поверить трудно: я жена Заморны! Я грезила им долгие годы, всматриваясь сквозь дымку его дивной поэзии, беседовала с ним мысленно, в моих мечтаниях мы проходили рука об руку по тем местам, что он изобразил в своих творениях. Часами я сидела под вязами Перси-Холла, погруженная в сладкие думы об этом юном поэте и вельможе. То было надмирное видение, радужный сон, за которым я гналась и гналась, по холмам, равнинам и долам, никогда не уставая, никогда не достигая желаемого, целиком захваченная тщетной, но восхитительной погоней. Когда наконец я увидела его, услышала, как он говорит, ощутила волнующее прикосновение его руки – о, язык не в силах описать чувства, едва не парализовавшие меня в ту минуту.

Ни в чем не походил он на образ, нарисованный моим воображением, но когда я вошла в комнату и навстречу мне поднялся юноша, высокий, как мильтоновский Сатана, светозарный, как его Итуриил[20], я без слов поняла, кто это. Мои прежние фантазии были хоть и блистательны, но расплывчаты и неопределенны до крайности. Я рисовала его себе лишь в романтической обстановке: менестрелем, одухотворяющим величественный пейзаж, где поток, дерево и небо мятутся, изумляя глаз своей грандиозностью, доколе все не станет равно неразличимым.

Не могу описать, как поразила меня явь! Как неожиданно, как захватывающе было лицезреть моего героя, моего царственного певца посреди повседневных сцен обыденной жизни. Это не принижало его, а возносило на новую высоту, представляло в ином свете. Меня завораживало все, что он делал, все, что говорил, даже малейший пустяк. Помню, что пристально наблюдала однажды, как герцог роется в столе графини Нортенгерлендской[21]. Он кипами вытаскивал рукописи, бесцеремонно вскрывал письма, быстро проглядывал их, то фыркая, то посмеиваясь, бросал на пол восковые печати и сургуч. Не найдя того, что искал, он так же поступил с ее бюваром: высыпал содержимое на ковер, встал на колени и принялся раскидывать бумаги. Лицо его немного раскраснелось, глаза сверкали. В комнате присутствовали еще несколько человек, в том числе сама графиня. Она спокойно глядела на герцога, не пытаясь его остановить, и даже когда он потребовал ключи от секретера, молча их отдала, позволив учинить там такой же разгром.

Первый раз, когда я увидела, как он ест, тоже стал эрой в моей жизни. Дело было за чаем в Элрингтон-Холле. Я сидела во главе стола, он – рядом со мной на табурете от рояля, который за этой трапезой предпочитал остальной мебели. Я была так захвачена его лицом и голосом, что забыла спросить, хочет он чаю или кофе, и протянула первую попавшуюся чашку.

Минуту он смотрел на нее, не притрагиваясь к напитку, затем с улыбкой проговорил:

– Знаете ли вы, мисс Перси, что я никогда не пью отвратительной смеси из молока, сахара и зеленого чая?

С этими словами он выплеснул чай в полоскательницу и попросил дать ему чашку черного несладкого кофе.

Я торопливо исполнила просьбу, и он тихим, мелодичным тоном шепнул мне:

– Постарайтесь достигнуть совершенства к тому времени, когда будете наливать кофе мне одному, в уютной гостиной, где Роланд и Росваль[22] уютно вытянутся рядышком на ковре.

При этих словах сердце мое заколотилось так, что почти могли слышать остальные. Тогда я не ведала, как близко их исполнение. Существующий брак исключал подобные мысли, более того, маркиза сидела за тем же столом – слева от меня, неотрывно глядя на супруга. Ни с кем, кроме Вас, я не стала бы упоминать ее имени. Меня передергивает при мысли о ней – не от ненависти (не в моей натуре, бабушка, ненавидеть такое существо; я бы даже полюбила ее, будь она женой кого-нибудь другого), а от ужаса перед тем, что ее постигло. Если бы такое случилось со мной, если бы Заморна оставил меня и женился на другой, я бы умерла – не от чахотки, а от острого пароксизма боли, который скосил бы меня в один миг. Боже, временами я испытывала подобие того, что она сносила с такой кротостью. На меня накатывали внезапные приступы ревности и мгновенной нестерпимой тьмы. Моя душа кипела, как лава, я задыхалась от бешенства, рассудок мутился. И когда та, в ком я подозревала соперницу, оказывалась рядом, я бледнела от ненависти. Оставшись наедине с Заморной, я умоляла убить меня сразу, вставала на колени, омывала его руки в слезах, которые он сам называл обжигающими. Он неизменно выслушивал меня, неизменно жалел, но всякий раз говорил, будто я глупенькая и все выдумала, старался подбодрить меня своим музыкальным смехом, и ему это удавалось: его смех, когда вызван не злобой и не насмешкой, всегда кажется мне искренним.

Однако, бабушка, мое перо увлекло меня куда-то не в ту сторону. Я пишу о чем угодно, кроме того, о чем собиралась Вам рассказать: о непостоянстве в поведении герцога, которое мучает меня и ставит в тупик. С самой нашей свадьбы делом и смыслом моей жизни было изучать его странную натуру, читать в сердце (насколько возможно), угадывать желания и узнавать, что ему не по душе, дабы ненароком не допустить оплошности. Иногда мне это удавалось, иногда – нет, но в целом моя чуткость (или, как говорит герцог Веллингтон, такт) скорее поднимала меня во мнении супруга, нежели наоборот. Вы знаете, что я умею быть внимательной; я всегда была такой с моим дорогим отцом. Сколько себя помню, я понимала, когда с ним можно заговорить, а когда лучше промолчать, знала его вкусы и следила за тем, чтобы ничем его не раздосадовать. Естественно, что, став женою того, кого люблю с такой невыразимой силой, я стараюсь во всем ему угождать. И тем не менее временами он бывает необъяснимо холоден – не груб, такого не скажу, но держится со мною как друг, а не как муж. И перемены эти так внезапны. Были и другие мелкие происшествия, связанные с изменчивостью его настроений, – происшествия, которых никто, кроме меня, не видел и о которых я никому не говорила. Пример лучше всего покажет, что я хочу сказать.

Как-то утром, с неделю назад, он зашел ко мне, одетый для путешествия, и сообщил, что едет в Ангрию. От ласковых слов, сказанных им на прощанье, я почувствовала себя так, будто только сейчас полюбила его по-настоящему. Я провожала карету глазами долго после того, как она исчезла из виду, и до конца дня могла только сидеть, утирая слезы. Наступил вечер. Мне никого не хотелось видеть, так что я не поехала ни в один из домов, куда меня звали, а осталась у огня в малой библиотеке. Вокруг были умиротворенность и великолепие, внутри – нестерпимая боль. Часам к десяти отчаяние мое достигло наивысшей точки, как вдруг дверь отворилась, и вошел герцог Заморна. От изумления и радости я целую минуту не могла встать. Он приблизился, положил руку на спинку моего кресла, глянул на меня, но не заговорил. Я немедленно вскочила и обвила руками его шею. Он попытался их разнять, но не слишком настойчиво и с такой улыбкой, что я решила: это просто игра. И тут яростный звук, почти как если бы рычала большая собака, заставил меня вздрогнуть. Герцог немедленно освободился из моих объятий, отступил на шаг и с той же улыбкой поглядел мне в глаза. Его взор проникал в самое сердце.