Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

– Да, да, читал, знаю… Но я не понимаю человека, облечённого высшей властью, сама по себе власть для меня чёрная дыра какая-то… Чтобы решить, переводя стихотворение, какой из двух-трёх синонимов выбрать, я должен угадать, какой выбрал бы он… А может, устал я просто…

– Нет, это всё иначе происходит. Совершенно иначе! – Тимур подался вперёд, так что рубаха натянулась на животе, грозя сорвать пуговицы, одним махом опрокинул разлитый водителем по рюмкам коньяк. – Народный Вожатый не выбирает – он берёт! Берёт первые попавшиеся в минуту вдохновения слова, и все сразу видят, что это и есть самые лучшие, то есть что они лучше, чем лучшие, – даже если они хуже. Он не перемарывает черновиков, не перебирает вариантов, никогда ничего не зачёркивает – я же говорил, что он не ошибается в поэзии точно так же, как и в политике. Его стихи рождаются сразу и набело. Он нарушает все правила, для него их просто не существует, а потом авторы словарей и грамматик выводят из его нарушений новые правила. И в итоге всё равно выходит, что сильнее и точнее, чем он, сказать невозможно!

– Я в нём как-то теряюсь. Не вижу его границ.

– А у него и нет тех границ, какие свойственны обычным людям. Ни границ, ни ограничений, ни запретов. Я же тебя предупреждал, он человек другого уровня, совсем иных масштабов! Ну ладно, тебе ещё многое предстоит понять, за этим ведь ты сюда и приехал. А сейчас мне пора, моё время на вес золота.

Тимур поднялся, не без усилия оторвавшись от кресла, поправил смявшиеся брюки, посмотрел сбоку в зеркало у двери.

– Располнел я тут немного, ты не находишь?

Печигин усмехнулся про себя этому «немного»: Тимур всегда был чрезвычайно озабочен своей внешностью. Олег думал, что, достигнув в Коштырбастане вершин, он от этой озабоченности избавился, отчего и разъелся, но, очевидно, это было не так.

– Худеть надо, спортом заниматься. Но где ж тут всё успеть… – Тимур вздохнул и направился к выходу.

– Ты говорил, что можешь устроить мне встречу с вашим президентом. Это бы мне многое дало.

Касымов остановился, потом велел водителю идти к машине и ждать там.

– Раз говорил, значит, устрою. Только не так это просто… Он ведь после болезни перестал общаться с кем бы то ни было, кроме узкого круга приближённых, куда я, увы, не вхож. Но есть одна особенная возможность. Он давно уже не даёт интервью журналистам, избегает встреч на высшем уровне и редко появляется в совете министров, но все у нас знают, что иногда он выходит переодетым в город и разговаривает с народом. Ходит по рынкам, чайханам и чебуречным, расспрашивает простых людей. Некоторые узнавали его и просили о чём-нибудь, и их просьбы всегда исполнялись. Многие, конечно, уверены, что это легенда, типичная сказка, но я-то знаю, что это не так. Народный Вожатый вообще человек-легенда, и для него совершенно естественно поступать, как Гарун-аль-Рашид или царь Ануширван у Шахразады. Но мне известно, что эти его выходы в город – чистая правда, из достоверного источника. Двоюродный брат моей жены входит в личную охрану президента и много раз сопровождал его в этих прогулках. Ты же понимаешь, замаскированная охрана не отстаёт от него ни на шаг. Район, куда он отправится, обговаривается накануне и, конечно, прочёсывается на предмет подозрительных лиц вдоль и поперёк. В нашей ситуации иначе нельзя. У меня с этим человеком, с братом жены, вполне доверительные отношения, и, если я попрошу, он назовёт мне время и место очередной прогулки. Ты подойдёшь в кафе или на рынке как случайный прохожий, заинтересовавшийся беседой. Единственная проблема в том, что я всё узнаю только накануне и ничего не могу сказать заранее… Так что придётся подождать.

– В таких хоромах отчего не подождать.

– Заняться тебе есть чем. Кстати, я не говорил, что скоро у тебя интервью на телевидении? Ты же у нас человек известный. Так что готовься отвечать перед камерами на вопросы о своём творчестве.

Печигин уже не удивился. Попрощался с Тимуром до завтра и, когда за ним захлопнулась дверь, побрёл в душевую сквозь гулкое солнце больших комнат вслед за своей тенью на белой стене. Запас изумления и недоверия к происходящему был у него на сегодняшний день исчерпан. В душе повернул кран и услышал свистящий хрип пустоты, рвущейся наружу из ржавых труб: воды не было. Поскорее закрыл. Вернулся обратно, упал головой в горячую подушку, уснул.

Когда проснулся, воду уже дали. Печигин вымылся, стирая с затёкшего во сне тела последнюю память о душном мороке дороги, прошёлся по дому, ступая по коврам босыми мокрыми ногами, снова перелистал, развалясь на диване, свой сборник на коштырском. Не найдя в стихах ни одной приметы, по которой мог бы признать в них свои, отбросил книгу в угол дивана – в этих просторных комнатах хотелось совершать небрежные и широкие движения. За окном по-прежнему было солнце, но уже не такое яростное, его свет стал легче, меньше давил на землю, время близилось к восьми. Несколько минут Печигин наблюдал за единственной, кроме него, обитательницей дома – мухой, рисующей извилистые контуры тишины, потом встал, оделся и вышел на улицу.

Между высоких глиняных заборов, скрывавших частные дома, улица вывела его на широкий бульвар с газонами, клумбами и тутовыми деревьями. Навстречу ему поодиночке, парами и компаниями шли коштыры. Он вглядывался в их лица, иногда по-восточному тонкие, чаще широкие, буро-коричневые, словно на скорую руку вырубленные из камня, с узкими трещинами глаз, и думал: «Вот они – мои читатели». Причём не единицы, а десятки, сотни и даже тысячи, если верить немыслимой цифре тиража, должны были прочесть его книгу, то есть знать его подноготную, его сны и скрытые страхи, быть знакомыми с ним на том пределе глубины, которого он стремился достичь в стихах. Возможно, нет, даже наверняка некоторые из встречных должны сейчас узнавать его по фотографии на обложке. Печигину показалось, что он поймал на себе несколько взглядов, ускользавших, едва он встречался с ними. И чем прозрачнее ощущал он себя для этих взглядов, тем непроницаемее выглядели встречные. Мужчины проходили не спеша, жадно откусывали на ходу тающее мороженое, остужавшее их внутренний жар, прорывавшийся наружу в кирпичном румянце и в том, как хищно озирались они вокруг из-под густых бровей. Многие сидели в тени на корточках, свесив руки с колен почти до земли, о чём-то думали или ждали. О чём может думать коштыр? Чего ему ждать? У Олега не было и намёка на ответ. Любые его догадки рассыпались при столкновении с этими обветренными, часто похожими на детские лицами с мелкими, словно случайными чертами. Что может сказать, прочитав его стихи, этот, например, мужчина под пятьдесят, усевшийся на скамью с ногами, оставив сандалии внизу, сосредоточенно разминающий голые коричневые пальцы? Или другой, на соседней скамейке, приподнявший тюбетейку, подставив едва заметному ветру вспотевшую лысину? У подножия лестницы, ведущей от бульвара к мечети, стоял продавец с лотком, уставленным пузырьками и баночками, от которых доносился приторный запах. Группа вышедших из мечети коренастых коштыров в пиджаках и отутюженных брюках остановилась у лотка и принялась изучать пузырьки с духами, передавая их друг другу, поднося к носам, деловито обсуждая. Может быть, его читатели среди них? Говорил же ему Тимур, что в Коштырбастане совершенно иное отношение к поэзии, чем в европейских странах: к могилам классических поэтов совершают паломничества, как к мазарам святых, их просят о заступничестве, люди верят, что чтение стихов у могилы поэта и даже просто прикосновение к ней могут улучшить судьбу. Правда, муллы этого не одобряют, но традиция эта столь давняя и укоренившаяся, что запретить её они не могут.