Нерассказанная история - Моника Али

– Высшая степень означает лучшее качество опухоли, верно? – спрашиваю я доктора.

Она не смеется.

Но в любом случае, что станется с рукописью после моей смерти? Даже если она по какому-то капризу судьбы останется здесь, с моей стороны весьма тщеславно опасаться того, что ее прочтут. Том, добрый старый Том, дружелюбный компанейский змей, уже сочинил свои соболезнования по поводу моей кончины и будет глубоко опечален тем, что не сможет опубликовать лишь ЧАСТЬ моей рукописи.

Патрисия уложит ее в коробку и унесет на чердак. Возможно, доставит в офис Тома, плюхнет ему на стол. А может, просто выбросит. Нет. Не выбросит.

Но к тому времени этих страниц больше не будет. Я сделаю для этого все.

...

Я постоянно уговаривал ее писать. Это занятие могло быть формой терапии, но она упорно не хотела им увлечься. У нее был другой способ опубликовать свою историю в печати, более драматичный, чем тот, за который ратовал я. Она привыкла делать высокие ставки. Помню, кто-то спросил ее, играла ли она когда-нибудь.

– Только не в карты, – ответила она.

Она писала множество благодарственных писем. Возвращаясь вечером в Кенсингтонский дворец, садилась за письменный стол, ставила перед собой карточку со словами, написание которых ее затрудняло, и принималась писать своим изящным слогом очередное благодарственное письмо. Люди всегда удивлялись, как она находит на это время.

– Лоуренс, – как-то спросила она, – что, по их мнению, я должна делать целыми днями одна в этих пустых комнатах?

...

Последний раз я видел ее в ноябре. Когда в сентябре мы прощались, она обезумела от страха и горя, но мои мольбы о прощении за то, что я натворил, за то, что помог ей сделать, немного успокоили ее. Она молчит, пока на щеках не высыхают слезы.

– Нет, – тихо и спокойно говорит она наконец. – Так больше не может продолжаться. Мы оба это знаем.

И действительно, если последние несколько месяцев я опасался за ее рассудок, особенно, когда она потеряла «любовь всей жизни», когда ее поведение стало таким непредсказуемым, что все таблоиды только об этом и кричали, когда она жила и говорила, как в полузабытьи. Раз за разом в течение многих лет она выходила из тьмы (предательство мужа, булимия, бесчисленные скандалы) и ослепляла мир. Чем глубже был мрак, тем ярче она сияла. Но бесконечно так существовать нельзя, и я видел, как она оказалась на самом краю черной пропасти.

Я спросил: «И что сейчас? Как можете вы продолжать все это?»

И хотя еще недавно она рыдала, пока не начала захлебываться рвотными спазмами, задыхаясь от невозможности такого существования, сейчас улыбнулась своей невероятной улыбкой – чистый секс и абсолютное целомудрие – и ответила:

– О, прошу вас, верьте в меня хоть немного!

Но когда я вернулся, настроение ее было мрачнее тучи. Почти два месяца жизни в бразильской глуши. Старалась загореть до полной черноты и огрубить выговор, после чего, возможно, оказалось, что она сыта по горло той «нормальностью», которой, казалось, так жаждала.

А вот это, пожалуй, несправедливо.

Она не первый человек на планете, которому довелось оставить позади прежнюю жизнь и «начать сначала» в новой стране. И она не первая мать, покинувшая своих детей. Иногда подобное случается. Хотя эти истории шокируют нас, когда мы слышим о них.

Но ее обстоятельства были чрезвычайными.

Что за сухая формулировка! Сумел бы я написать об этом, о ней языком поэзии и страсти, вместо прозаичных фраз любителя путешествий? Ах, если бы я мог, написал не прозу, а арию.

Да, ее обстоятельства были чрезвычайными, и ее депрессия, уныние вполне естественными и неизбежными. Мы говорили об этом, как о стадии, через которую нужно пройти. Хотя, учитывая деликатное состояние ее рассудка, она, возможно, не вполне сознавала, к чему приведут ее действия, что навсегда потеряла мальчиков. Нет. Так дольше продолжаться не могло, но я не сомневался и не сомневаюсь, что она переживет свои потери. Она их тех, кто всегда выживает. Самая стойкая женщина из тех, кого я знаю.

Однако «реальная жизнь» могла оказаться для нее потрясением. Она всегда хотела этого, или ей так казалось. Грезила о поездке на двухэтажном автобусе, совсем как другие мечтают прокатиться в запряженном лошадьми экипаже. Когда мы составляли наш «маленький план» (как она его называет: у нее хорошо развита самоирония, качество, которым редко обладают принцессы), она напоминала мне, сколько раз гуляла по лондонским улицам, и это сходило ей с рук. Конечно, подобных случаев было не так много, их можно было пересчитать по пальцам, потому что, как правило, некий фотограф или несколько фотографов, «разоблачали ее». Хотя при этом неизменно твердили, что женщина в свитере и джинсах, стоящая у лотка с журналами, не может быть принцессой Уэльской.

Иногда она маскировалась: парик, темные очки, и даже надевала мундир женщины-полисмена, что бывало раз-другой в юности, когда она вместе с невесткой пускалась во всяческие авантюры, а позже звонила из автомата некоему ничтожному предмету очередной любви. Она уже поняла, что маскировка может сработать.

Но монотонные дни каждодневных покупок, готовки, уборки, несмотря на некоторый комплекс Золушки, определенно были скучны и утомительны. Когда я в последний раз видел ее, она так и не наняла прислугу. К концу ноября она уже свыше двух месяцев сама заботилась о себе и очень гордилась этим. Она словно проверяла себя на прочность. Когда наконец сдастся?

Она носит парик и, кроме этого, красит волосы. Никогда ничего не делает наполовину. Загорелая, как африканка. Глаза – темно-карие, и она жалуется, что ей осточертело надевать и снимать линзы.

В конце сентября, когда мы отправились подправить ей губы в местную клинику Белу-Оризонте (ту дыру, где она пряталась), она едва смела дышать. Предыдущие две недели она провела, скрываясь в доме за сдвинутыми шторами, питаясь привезенными мной продуктами.

– О Боже, – повторяла она по пути. – О Боже…

– Могу ли предложить пару наблюдений, мэм? – спросил я тогда. – Прежде всего мы пробудем в клинике не более сорока минут, и вы можете не снимать темных очков, если вам так будет удобнее. Второе: никому не придет в голову вас искать. За вами больше не ведется охота, все кончено, все прошло.

После моих речей она взяла себя в руки и уставилась в зеркало заднего вида, чтобы еще раз увериться: теперь она темноволосая темноглазая красотка.

– Не можете ли вы перестать звать меня «мэм»?

Ее губы стали полнее, и думаю, она была довольна результатом, особенно когда опухоль спала и стало ясно, что они не будут иметь постоянно надутый вид.

– Они вполне сексуальные, не находите, Лоуренс?

Она способна кокетничать даже в тоске и отчаянии…