Десятое желание - Алена Занковец

поставил турку на огонь, залил в нее воду. Теперь Ян стоял к Кате вполоборота. Оставалось только догадываться, что выражает его лицо.

По кухне расползался терпкий аромат кофе.

– Мой отец тоже водитель. Дальнобойщик. Мать… помощница по хозяйству. Убирает в чужих квартирах. Милые люди.

Ян снял турку с огня в последний момент, когда, казалось, кофейная шапка, вздохнув, прольется на плиту.

И как у таких обычных родителей мог родиться такой необычный сын? Который живет с уверенностью, что никому ничего не должен, что может позволить себе все? И готов принять любые последствия?

Конечно, дальнобойщик и уборщица…

– Наверное, моя настойчивость стала для тебя неожиданностью, – Катя прочистила горло. Такая настойчивость стала неожиданностью и для нее самой. – Иначе бы ты подготовился и соврал получше. Так что предлагаю внести еще один пункт в наш договор: не врать, пока идет исполнение желания. В общем-то, я думала, что это часть пункта «не жульничать».

Ян поставил чашки на стол и машинально потер ладонью в области груди. Что-то происходило с ним этим утром, он даже двигался медленнее, осторожнее, словно боялся спровоцировать боль.

Спросить бы…

Но сейчас было не подходящее время для вопросов: Ян посмотрел на Катю, и от его взгляда ей хотелось сползти под стол.

– Кэт, ты делаешь нашу игру все более интересной… Согласен. Никакого вранья, – он сел за стол и медленно, с царапающим звуком, придвинул к себе чашку. – Мой отец – банкир. Он тот еще… – Ян соединил ладони в замок и сжал пальцы с такой силой, что побелела кожа. Но его голос по-прежнему звучал бесстрастно. – А мать умерла. Через год после ее смерти отец женился на моей ровеснице, редкостной стерве. Мы не разговариваем с ним больше восьми лет. Теперь ты довольна? Желание выполнено?

– Да, – вполголоса ответила Катя, поднося к губам чашку с горячим кофе. Она предпочла бы обжечься, чем смотреть Яну в глаза.

– Хорошо.

Медленно отодвинув стул, он вышел из-за стола.

* * *

Мариша была хороша тем, что всегда ждала его прихода.

Наверное, она где-то работала. И уж точно выходила на улицу. Но каждый раз, когда Ян без предупреждения являлся к ней домой, Мариша открывала дверь в боевой готовности. В зависимости от времени суток: босиком в пеньюаре или в коротком платье и туфлях на шпильках. Либо она была суккубом во плоти, либо мужчины ходили к ней постоянно, а Ян просто счастливым образом избегал с ними встреч.

Она никогда не просила денег. Но, уходя, Ян всегда оставлял пару купюр в ванной на зеркале – на пеньюары и шпильки.

Мариша недурно рисовала маслом. Портреты у нее получались особые, не точные копии людей, а словно размытые. Тягучие цветные линии. Ян всегда себя узнавал. И неизменно мог различить, мужчина изображен или женщина, подросток или старуха.

Мужских портретов, кстати, было немного, что делало более вероятным вариант с суккубом. Впрочем, версии не исключали друг друга.

Яну нравилось позировать. Вернее, ему нравилось, лежа обнаженным на шелковой простыне, смотреть, как Мариша творит. В ее движениях угадывалось направление линий, чувствовался нажим, при котором густая краска растекалась под напором кисти. Нравилось видеть взгляд Мариши, который находил в его теле столько цветов и оттенков.

Ее взгляд, кстати, был еще одним очком в пользу первой версии: рисуя, она преображалась. Сбрасывала туфли. Короткое обтягивающее платьице задиралось еще выше. Длинные завитые волосы лезли в лицо, и, вместо того чтобы собрать их резинкой, она откидывала пряди запястьем, но все равно вымазывала лоб и щеки то насыщенно-оранжевым, то канареечно-зеленым.

– Мне нравится рисовать тебя. Ты дикий, – говорила Мариша, нажимая на кисточку, наверное, в том месте, где у портрета было сердце.

Это ее движение вызывало у Яна щекотку в солнечном сплетении или ниже. Пару раз он подкрадывался к ней: то нежно, по-кошачьи, то стремительно, по-тигриному. Но фокус заключался в том, что наваждение вскоре исчезало, и в его руках оказывалась не демоница, а обычная женщина, раскрашенная, как попугай. Поэтому Ян предпочитал позировать.

Только сегодня он был плохим натурщиком.

Ян надел джинсы и подошел к окну. Мариша жила в доме послевоенной постройки, в мансарде на четвертом этаже. Оттуда открывался вид на изгиб реки и дома с черепичными крышами. По утрам, когда мансарду заливало солнце, а голуби, воркуя, толкались на карнизе, Яну казалось, что, живя здесь, он бы и сам начал рисовать. Но сегодня было пасмурно. Весь день – сплошная серость.

Он открыл окно, спугнув голубей, и закурил.

Мариша неслышно подошла сзади, пропустила его распущенные волосы через кольцо пальцев и резко убрала руку, наблюдая, как медовая волна разливается по плечам.

– Ты как статуя Ахиллеса. Только худой.

Ян молчал.

– Сегодня твой цвет – синий.

– Что? – Ян не донес сигарету до губ.

– Сегодня я рисовала тебя синим, – Мариша положила руки на его голые плечи и развернула к себе.

– Я больше не гогенисто-охристый? – он криво улыбнулся.

– Ты совсем другой.

Ян глубоко вдохнул табачный дым. Что она видела? Кроме того, что ей полагалось видеть?

– Я хочу сделать человеку больно. Женщине. Хотя она, в общем, ничем этого не заслужила.

А еще он очень хотел, чтобы Мариша убрала руки с его плеч. Словно прочитав его мысли, она отошла в сумеречную глубь мансарды.

– Этим ты мало отличаешься от других мужчин. Но в тебе тоже есть слабое место. Есть Ахиллесова пята.

– К счастью, даже я не знаю, где она.

Ян проследил, как окурок, отскочив от замшелого ребра водосточной трубы, упал на влажную землю. Задернул штору и шагнул к Марише.

Глава 5. Казино

Он ушел на рассвете. Застегивая на ходу рубашку, сбежал по винтовой лестнице.

Утро было чистым, прозрачным. Последние облака таяли за далекими высотками. Ни людей, ни машин. Только нежное рассеянное солнце и легкий запах близкой реки, который ветер разгонял по закоулкам крохотных дворов.

Кафе на первом этаже еще было закрыто, парень в фирменном фартуке протирал окно с внутренней стороны. Узнав Яна – частого гостя – он улыбнулся и кивнул.

Кофемашина, чихая и кашляя, нацедила напиток в чашку. Ян выбрал столик у окна и пил кофе маленькими глотками, наблюдая, как полоска тени от оконной рамы все дальше отползает от его руки.

Улица оживала. Дребезжа, пронесся трамвай. Из соседнего подъезда, позевывая, вышел седовласый старик в костюме и с тростью, держа под мышкой карманную собачонку. Терьер, изворачиваясь и скуля, просился на землю.

Ян оставил купюры на медном блюдце, сожалея, что нет копеек. Россыпь монет, отливающих