Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Я понимаю, что ты многого мне не говоришь. Я знаю твою боль, я испытал ее в твоем возрасте, да и до сих пор она не оставляет меня. Я бил подушку, грыз ногти до крови. Бросал свинцовые пульки, которые выменивал на все мои шарики, в окна машин, домов; мне нравился звон разбитого стекла. Я ощущал внутри то же самое. Мне было страшно. Страшно, как тебе. Один день боли может перечеркнуть тысячу счастливых дней. Это несправедливо. Нам бы разговаривать с тобой почаще, лучше узнать друг друга. Ты мальчик умный, смышленый. Знаешь, однажды я спросил отца, почему идет дождь. Он поднял очи горе и повел плечами, как будто я задал глупый вопрос. Он ведь был химиком, я знал, что он понимал толк в таких вещах и даже в причинах гроз и приливов. Но он не ответил. Был, наверно, слишком занят своими мыслями, в которые я вторгся с моим вопросом, клянча любви; и это его ужасало. Вопрос этот трудный, Леон. Я искал ответ, предвидя, что настанет день, когда ты тоже спросишь меня, почему идет дождь. Но ты так и не задал мне этого вопроса.

Мы с твоей тетей остались с отцом. Он не умел приготовить омлет и тем паче шоколадный мусс, заплести Анне косички, даже запустить стиральную машину. Он взял женщину для помощи по хозяйству, потом другую женщину, которая стала ему женой, а нам хозяйкой. Мы с ним мало говорили, как и я с тобой.

Знаю, когда нам грустно, мы не обращаемся к тем, кто мог бы нас утешить. И от этого еще грустнее. Мы думаем, что появились на свет, потому что наши родители любили друг друга, и вдруг оказывается, что мы были недостаточно желанны, чтобы они остались с нами. Вырасти – значит понять, что не так уж ты и любим. Это больно. Мне тоже грустно из-за мамы, грустно, что мы больше не семья, что все прошло, грустно видеть, что нет ничего постоянного. Что любовь труслива. Если бы ты знал, как я устал, Леон, как мне горько этой ночью из-за того ужасного, что я делаю.

Ну вот. Когда вода испаряется на солнце, переходит из жидкого состояния в газообразное, она становится легче воздуха и, взлетая, образует облака. А когда облака попадают в более низкую температуру, вода конденсируется и возвращается в жидкое состояние: идет дождь.

Вот ответ, Леон.

Но есть и другой, который мне так хотелось бы дать тебе, ибо его я считаю более верным. Он родился у народа маори. Когда был создан мир, Рангинуи и Папатуануку – или Ранги и Папа – жили, крепко обнявшись и обрекая тем самым своих детей расти между ними в тесноте и темноте. Но это пришлось не по вкусу их сыну Тане, который однажды лег на спину и, толкая Папа руками, а Ранги ногами, разделил их.

Рангинуи стал отцом-небом. Папатуануку – матерью-землей. А дождь – это безмерное горе Ранги.

Я помню, как мы радовались, когда ты родился. Ты появился на свет через три года после Жозефины. Натали, похоже, хорошо переносила новую беременность. Последние три месяца она не выходила днем, предпочитая покой и прохладу дома. На последних неделях решила заново покрасить кухню, потом комнаты. Мы походили тогда на идеальную семейку из глянцевых журналов, конфетно-розовую. На фотографиях той поры Жозефина рассаживает плюшевых зверюшек в детской кроватке. Жозефина целует большой живот матери. Жозефина рисует, раскрашивает, готовит тысячу подарков будущему братику. Жозефина делает «березку» в гостиной. Жозефина играет с куклой в дочки-матери. Жозефина красавица. Натали сажает луковицы гиацинтов в нашем садике. Натали, смеясь, показывает свои груди, утроившиеся в объеме. Натали посылает мне воздушный поцелуй. В нашей кухне улыбается мой отец, жена держит его за руку; Натали приготовила окуня, запеченного в соли с чабрецом, и рыба перепеклась. На фотографиях не видно вкуса рыбы. Не видно лживых комплиментов: окунь был изумительный. Вот наша новая машина. И я, дурень дурнем, рядом с новой машиной. Вот трехколесный велосипедик Барби. Натали и Жозефина в ванне. Анна и ее муж Тома в нашем садике рядом с увядшим гиацинтом. Не видно нашей матери. Не видно лжи. Не видно ребенка, которого Натали не захотела сохранить годом раньше, потому что не знала, будет ли еще любить меня. Не видно этой любви, краткой и бесконечной, огромной и трагической. Не видно моих тогдашних слез. Моих тогдашних ночей на диване. Моей тогдашней бессонницы. Тогдашнего зла, которое просачивалось исподволь. Пробуждавшегося зверя.

Не видно ничего. Ничего, кроме счастья.

Исчез его веселый смех. Зелень глаз совершенно растворилась в серости. Прежде мягкие руки были обтянуты кожей мертвеца. Время от времени на лбу проступал веночек пота, жгучий, как кислота. Он уже терял вес. Нижняя губа его жены неудержимо дрожала; нервный тик, ужас, крик, не способный прорваться наружу. Его боль будила ее страх. В считаные недели мой отец посерел. Стал старикашкой.

Это из-за таблеток что ему дают он совсем ослаб тело слишком слабо для настоящей химиотерапии так нам сказала онколог очень хорошая женщина очень опытная очень внимательная ах сколько же я слез пролила Антуан ты себе не представляешь но ему лучше здесь со мной чем в больнице там в больнице он бы видел ужасы а ему лучше видеть хорошее я ставлю ему музыкальные комедии это его успокаивает в музыкальных комедиях всегда все кончается хорошо и есть надежда.

Жена моего отца потихоньку тонула. Он же пока выплывал в ее лжи. Ничего страшного. Опухоль доброкачественная, обнаружена на ранней стадии. Беспокоиться не о чем.

Нижняя губа ходила ходуном. Мне было больно за нее. Я помнил, как злы были мы с Анной, когда она водворилась в дом, заполнила своими вещами шкафы нашей мамы, заняла ее половину полочки в ванной, вынесла в подвал оставшихся Кардиналь, Баржавеля и Саган. Бывало, вечерами, притаившись за дверью ее комнаты, мы слушали, как она рыдала. Ее слезы были нашими детскими победами. Когда отец, отведя нас в сторонку, умолял быть к ней добрее, дать ей шанс, мы убегали с криками: никогда! никогда! Мы хотели, чтобы ей было плохо, чтобы она ушла, хотели ее смерти, хотели, чтобы ее не было в природе, чтобы духу ее не осталось здесь к тому дню, когда вернется наша мама. Но эта осталась, а та никогда не вернулась.

После маминого ухода отец пристрастился к пиву. По вечерам в нашей голубой кухне он пил его молча, до слез. В полумраке лестницы, сидя на ступеньках в пижамах, мы с Анной подсматривали за ним. Иногда мы тоже плакали. А иногда ручонка сестры искала мою. Она говорила: Клянусь просыпаться день. Или: Почему Анн не. В иные вечера отец засыпал за кухонным столом, уткнувшись головой в тарелку. Утром, когда мы будили его, он был уже не с нами. Перед школой мы проходили мимо лавки Лапшена, чтобы удостовериться, что он там, что еще жив, и он был там, он красовался перед одинокими дамочками, грязнулями, вдовушками, демонстрируя им эффективность своих формул.

А потом шелковая блузка и красивая грудь под ней вошли в нашу жизнь. Отец перестал пить пиво и спал в своей постели, а не на кухне. Она заставила его отказаться от сигарет. От жареной картошки. От колбас. От баранины. От пальмового масла. От цельного молока. От шоколада. Она не знала других мужчин и этого хотела сохранить надолго. Бесконечно долго, уточняла она, мечтательно улыбаясь, в самом начале; до всего этого.