Дневник - Чак Паланик

Пихая в наволочку хлебницу из серебра с пробой, твоя жена орет:

– Грэйс!

Ни звука, кроме гудения пылесоса где-то в доме. В гостиной, а может – на террасе.

Твоя жена перетаскивает наволочку в столовую. Хватая хрустальную вазочку, твоя жена орет:

– Грэйс, нам нужно поговорить! Сейчас же!

Имя «Питер» на обороте двери карабкается до той высоты, которую помнит твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, встав на носки черных туфель на высоком каблуке. Там надпись, гласящая – «Питер, восемнадцать лет».

Другие имена, «Уэстон», «Дороти» и «Элис», тускло виднеются на двери. Затертые прикосновениями, но не закрашенные. Реликвии. Бессмертие. Наследие, которое ей предстоит бросить.

Ворочая ключом в замке чулана, твоя жена откидывает голову и орет:

– Грэйс!

Тэбби спрашивает:

– Что не так?

– Да чертов ключ, – говорит Мисти. – Не работает.

А Тэбби просит:

– Дай я гляну.

Говорит:

– Успокойся, мам. Этим ключом заводятся дедушкины часы.

И отдаленный шум пылесоса утихает.

Снаружи по улице катится машина, медленно и тихо, – водитель в ней навалился на баранку. Подняв солнечные очки на лоб, он тянет голову, высматривая место для парковки. На борту его машины выведено под трафарет – «Силбер Интернешнл – ЗА ПРЕДЕЛАМИ БЫТИЯ СОБОЙ». Ветер приносит с пляжа бумажные салфетки и пластиковые стаканчики с глухими толчками барабана и словом «бля», положенным на танцевальную музыку.

У входной двери стоит Грэйс Уилмот собственной персоной, источая запах лимонного масла и вощеного пола. Ее прилизанная седая шапка волос кончается чуть ниже того роста, который был у нее в пятнадцать лет. В доказательство того, что она усыхает. Можно взять карандаш и сделать пометку у ее макушки. Можно подписать – «Грэйс, семьдесят два года».

Твоя бедная расстроенная жена смотрит на деревянную коробку в руках Грэйс. У коробки из светлого дерева под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирами, потускневшими почти до черноты, есть ножки, которые раскладываются с двух сторон, чтобы из нее вышел мольберт.

Грэйс протягивает коробку синеватыми бугорчатыми руками, и говорит:

– Тебе они понадобятся.

Она трясет коробку. Внутри гремят засохшие кисти, старые высохшие тюбики краски и битые пастельные мелки.

– Чтобы взяться за рисование, – продолжает Грэйс. – Когда придет час.

А твоя жена, у которой нет времени для истерик, говорит только:

– Брось.

Питер Уилмот, от твоей матери толку – с хер.

Грэйс улыбается и широко распахивает глаза. Она приподнимает коробку выше, со словами:

– Разве не об этом ты мечтала? – ее брови подняты, работает складочная мышца, она продолжает. – Со времен, когда ты была маленькой девочкой, не всегда ли хотела ты рисовать?

Мечта любой девочки с худфака. Где изучают восковые карандаши, анатомию и морщины.

Зачем Грэйс Уилмот вообще занялась уборкой – Бог ее знает. Им нужно только паковать вещи. По всему дому: по твоему дому: столовая посуда из серебра с пробой, вилки и ложки размером с садовый инвентарь. Над камином в столовой висит портрет Какого-То-Мертвого Уилмота, написанный маслом. В подвале отблескивает ядовитый музей ископаемого варенья и повидла, древних домашних вин, окаменелых староамериканских груш в янтаре сиропа. Липкий отстой богатства и праздности.

Из множества бесценных вещей, оставшихся позади, достается нам только это. Эти артефакты. Памятки. Бесполезные сувениры. Ни один из которых нельзя пустить с молотка. Шрамы, оставленные счастьем.

Вместо того, чтобы собрать что-нибудь ценное, годное для продажи, Грэйс притащила эту коробку красок. У Тэбби обувная коробка с бижутерией, с одежными украшениями, брошками, кольцами и ожерельями. Слой рассыпавшихся поддельных самоцветов и жемчужин катается по дну обувного коробка. Коробка острых ржавых булавок и битого стекла. Тэбби стоит у руки Грэйс. Позади нее, вровень с макушкой, дверь сообщает – «Тэбби, двенадцать лет», и дату нынешнего года, отмеченную розовым флуоресцентным маркером.

Бижутерия, украшения Тэбби, принадлежала когда-то этим именам.

Все, что собрала Грэйс – ее дневник. Ее дневник в красной коже, и немного летнего белья, в основном пастельные свитера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник – в красной потрескавшейся коже, он закрывается на медный замочек. Золотое тиснение на обложке гласит – «Дневник».

Наша Грэйс Уилмот постоянно наседала на твою жену, чтобы та вела дневник.

Грэйс говорит. «Вернись к картинам».

Грэйс говорит. «Давай. Чаще выбирайся и посещай больницу».

Грэйс говорит. «Улыбайся туристам».

Питер, твоя бедная хмурая жена-людоед смотрит на твою мать и дочь, и произносит:

– В четыре часа. Мистер Делапорт придет за ключами.

Это больше не их дом. И твоя жена добавляет:

– Если к тому времени, когда большая стрелка будет на двенадцати, а маленькая – на четырех, что-то будет не заперто или не упаковано, вы никогда больше это не увидите.

В бокале Мисти Марии осталось еще как минимум пара глотков. И, когда видишь его на столе в столовой, он выглядит как ответ. Он выглядит как счастье, покой и комфорт. Так же, как в свое время выглядел остров Уэйтензи.

Стоя на том же месте, у входной двери, Грэйс говорит с улыбкой:

– Ни один из Уилмотов не покинет этот дом навсегда, – заявляет. – И ни один из прибывших извне здесь не задержится.

Тэбби смотрит на Грэйс и спрашивает:

– Бабуль, quand est-ce qu'on revient[4]?

А ее бабушка отвечает:

– En trois mois[5], – и гладит волосы Тэбби. Твоя бестолковая старая мать отправляется дальше кормить пылесос пухом.

Тэбби берется открывать входную дверь, чтобы отнести чемодан в машину. В ту ржавую груду металлолома с душком мочи ее отца.

Твоей мочи.

А твоя жена спрашивает ее:

– Что тебе только что сказала бабушка?

А Тэбби оборачивается и оглядывается. Закатывает глаза и говорит:

– Боже! Мам, успокойся. Она просто сказала, что ты сегодня утром хорошо выглядишь.

Тэбби врет. Твоя жена не дура. Нынче она уже в курсе, как выглядит.

Непонятному можно придать любой смысл.

Потом, снова оставшись в одиночестве, миссис Мисти Мария Уилмот, которую никто не видит, твоя жена, становится на цыпочки и тянется губами к обратной стороне двери. Ее пальцы накрывают годы и предков. У ее ног – коробка с засохшими красками, а она целует грязное место под твоим именем, где, как ей помнится, были твои губы.