Расскажи мне о море - Эльчин Сафарли

«Ты борешься с ветряными мельницами, Финик. В твоем возрасте это понятно. Странно было бы, проявляй ты равнодушие. Но в любой борьбе нужно уметь остановиться и даже проиграть».

Школьный двор, невесомое текучее небо, мы с Асадом сидим на скамейке, у него в руке листовки из красной бумаги с лозунгами против действий школьного руководства.

Нам запретили издавать газету о проблемах во взаимопонимании учеников и учителей. В ответ мы организовали акцию протеста, в первый же час которой меня и друзей отвели к директору. Вызвали родителей, пригрозили отчислением. Мы не испугались.

Я рос в семье, где, несмотря на восточную ментальность, было принято говорить о чувствах. Те, кто так не поступал, виделись мне трусливыми. Под напором юношеского максимализма я не принимал молчание как мудрость, смиренность, бережное отношение. Трус – и все! Я начал презирать ту часть своего класса, что не поддержала протест.

Тогда же в одной из книг вычитал фразу, укрепившую мое мнение, что недосказанность трагична. «Единственное, о чем надо говорить, – наши чувства. Все эти умничанья – вздор. Что в чувствах, то и на словах».

В тот день мы с дедушкой договорились, что я оставлю идею с листовками, плотнее займусь учебой. «Финик, чтобы в будущем помогать тем, кто столкнулся с несправедливостями, ты должен быть хорошо образован». На какое-то время я утих. Спустя полгода снова затеял бунт.

Я бесстрашно делал свое, как мне казалось, важное дело, не думая о последствиях.

Ближе к окончанию школы острота честолюбия сгладилась, я принял, что есть и будут те, кто существует вне моей картины мира. Я мог считать их трусливыми, эгоистичными, злыми, но это не значило, что они должны измениться. Скорее, мне нужно было изменить свое отношение. Мне помогала мысль, что люди вокруг – это и есть я, только в других воплощениях. Стоило подумать об этом, и сразу легчало.

Выхожу из дома и попадаю в мир, где почти все разговоры о кризисе, деньгах, ценах на нефть, конфликтах с соседними государствами, непризнанных геноцидах – о чем угодно, только не о любви. Материальный достаток – немаловажный фактор, и кризис действительно происходит, но источники хаоса не во внешнем мире, а внутри нас, и об этом мало кто задумывается.

Поэтому многие не проходят и не пройдут экзамен. Потому что чем сложнее ситуация, тем обычно злее становимся мы – на себя, людей, на все вокруг. Бросаем вызов миру, а на самом деле воюем с собой. И проигрываем.

В войне нет победителей. Только кажется, что есть, – это всего лишь иллюзия ума, сердце тут ни при чем.

Ненавидеть легче, чем любить; спорить проще, чем обнимать; разрушать незатейливее, чем возрождать. Такова природа человека – ненастоящая, наносная, он к ней привязан который век и никак не отцепится, хотя Вселенная не раз стучалась в двери, давая шансы измениться.

В фильме «Собачье сердце» есть песня на стихи Юлия Кима: «За ними другие приходят – они будут тоже трудны». Не ждите времени, когда кризис пройдет, нефть подорожает, геноциды признают. Прямо сейчас улыбнитесь, обнимите того, кто рядом, и мысленно – тех, кто на расстоянии, замесите тесто для пирога, закиньте в почтовый ящик письмо с теплом, простите того, на кого обида, закройте на минуту глаза и, открыв их, начните жизнь заново. Не относитесь к ней слишком серьезно, не ищите смысла, выгоды, мести.

Просто живите, улыбайтесь и любите. Это нетрудно.

Морозно-ветреное утро зимнего месяца, какого именно, не помню. Помню все остальное, до мельчайших деталей. Ничего особенного в то утро не произошло. Я вышел в сад впервые после болезни, обвязанный по самые глаза шерстяным шарфом, осунувшийся и пропахший эвкалиптовым маслом.

Большой эвкалипт рос на заднем дворе. По осени Сона собирала его листву, плотно укладывала в стеклянную банку, заливала растительным маслом и настаивала двадцать дней. Отжимала листья руками, процеживала – получался целебный эликсир.

Это было утро долгожданной свободы, о которой мечтал все дни вынужденного домашнего заточения. Мама и в тот день меня бы не выпустила, но поняла: если не выйду хотя бы в сад, сбегу к морю. Со мной можно договориться, удержать – нет.

Ботинки скользят на лестнице, под ними хрустит ледяная корка, от морозного воздуха чуть кружится голова. Подбегает Пялянг, жмется к моей ноге, вместе со мной делает осторожные шаги, словно страхует.

В кармане куртки пирожок с мясом, только из духовки, пес их любит. На пятом шаге под дуновением ветерка Пялянг унюхивает знакомый аромат, тычет носом в курточную полу. «Подожди, обжора, дай до скамейки дойти!»

Заснеженный сад черно-белый. Светлого больше – слепит глаза, проникает внутрь холодным вдохом, будто расширяет пространство для нового. Например, для любви.

Над скамейкой Асад приделал навес, поэтому она сухая, слегка заледеневшая. Надевая шерстяную варежку, расчищаю два места – себе и Пялянгу. Сидим, наслаждаемся тишиной. Мохнатые хлопья в беспорядочном метании покрывают белизной бугорки коричневой земли, скрывая наши с Пялянгом следы.

Передо мной оливковое дерево – замерзшее, но вечнозеленое. На фоне зимней монохромности оно выделяется жизнелюбием, напоминая страдающую бессонницей красивую женщину. Пока растительность сада глубоко спала, олива не смыкала глаз, ждала тепла, когда перестанет дрожать.

Зимой в щели каменного забора забивались снежинки и, прячась от солнца, жили там неделями. Смотрел на них в их сером укрытии, стараясь дышать в сторону, только бы не навредить хрупкой недолгой красоте.

В тот день подходить к забору не хотелось. Остаток положенного мне времени мы с псом просидели на скамейке в вихре снежного вальса. В эти мгновения я смотрел на все будто со стороны, в деталях запоминая происходящее. Мысленно рисовал картину, рифмующуюся со словом «покой». Позже, когда покоя недоставало, черпал его в этом воспоминании.

«Проснулась утром, заправила постель, оделась и поехала на другой конец города, где стояли недостроенные многоэтажки. Взобралась на самую верхотуру, стала на край, чтобы прыгнуть. Хотела покончить с болью. Закрыла глаза, двинулась вперед… В последний миг отступила. Прислонилась к стене, увидела себя со стороны – изможденную, бледную, некрасивую. На серый бетон сыпались снежинки. Пушистые, сверкающие белизной, наполненные жизнью, пусть и недолгой. Что мне дали те минуты? Затмение. Все через него проходят, каждый по-своему. После затмения стала относиться к жизни как к чуду. Переродилась».

Крошечная кухня, печной жар, за окном голые деревья, на подоконнике горшки с цветущими ирисами. На столе раскрытая книга, перевернутая страницами вниз. Серая матерчатая обложка, синяя надпись «Волны» Форуг Фаррохзад[15]. Роза наполняет водой чугунный чайник, ставит на огонь.