Homo Viridae: человек как вирус - Scientae Vulgaris

Уничтожение паразитов – одна из немногих проблем, поддающихся самолечению. Но в целом существует достаточно широкий потенциал для лечения растениями целого спектра болезней, учитывая разнообразие биоактивных компонентов, в том числе подтвержденных, как употреблявшихся в пищу гоминидами. Исследования нескольких групп шимпанзе обнаружили, что 25–41 % от общего числа растений, съеденных шимпанзе (которое может достигать почти 200 видов), также использовались группами людей, живущих по соседству с приматами, для лечения вполне конкретных болезней.

При этом нужно отметить, что шимпанзе демонстрируют неплохие ботанические знания при выборе растений – они не просто хватают всё подряд, они знают расположение растений, когда и сколько нужно съесть, выбирают определенные части и иногда готовят их перед употреблением. В связи с этим ученые выделили четыре этапа самостоятельного поддержания здоровья у шимпанзе. Этап 1 – это «больное поведение», оно отражается в общем снижении активности. Этап 2 – избегание потенциально загрязненной воды и некоторых продуктов питания. Этап 3 – выбор профилактического или поддерживающего здоровье «лечебного питания», которое широко употребляется в то время года, когда шимпанзе наиболее восприимчивы к паразитарным инфекциям. И этап 4 – преднамеренное употребление небольшого количества специально отобранных растений, которые могут иметь низкую пищевую ценность или вообще её не иметь. Наиболее известные примеры самолечения, кроме того, подразумевают жевание весьма горькой сердцевины и глотание листьев, которые могут вызывать кишечные расстройства. Например, Vernonia amygdalina, растение, из которого шимпанзе выковыривают сердцевину и едят достаточно редко, необычайно горькое на вкус, но обладает обширными лечебными свойствами и также используется местным населением для лечения малярийной лихорадки, амебной дизентерии и избавления от кишечных паразитов.

Узнать достоверно о том, чем руководствовались древние гоминиды, мы уже не сможем. Но мы можем сделать несколько важных выводов. Во-первых, межвидовые конфликты на химическом уровне вообще не являются чем-то особенным. Травят ли бонобо глистов или дерево борется с тлей – это эволюционно сформированные способы защиты и нападения организмов в борьбе за жизнь. Во-вторых, зачастую эти системы борьбы взаимосвязаны и оказывают влияние на целую группу или популяцию. Иногда они изощрены, и тогда мы называем это зоофармокогносия. Иногда они чрезвычайно просты. И, наконец, в-третьих, эмпатия и коллективные действия не являются уникальными чертами нашего вида. Многие хотели бы помочь сородичам, многие помогают. Но, чтобы это стало по-настоящему системным, этим действиям не хватает некоторых качеств: преемственности, логической связи действия и результата, и успеха, в конце концов. Способность накапливать и передавать полезные знания должна соединиться с логикой и осознанием. Действие А ведет к последствию Б. Нужно сформировать опыт и передать следующему поколению. Когда же мы пришли к этому?

Тогда, когда у нас появилась первая бабушка. А вернее – термин, называемый антропологами «бабушкианство». Гипотеза бабушкианства – это, прежде всего, лишь гипотеза, но она достаточно удобно объясняет некоторые физиологические процессы нашего развития, такие как менопауза и адаптивная ценность расширенных родственных связей. В её основе постулат «материнской гипотезы», который гласит, что с возрастом затраты организма любой матери на дальнейшее производство потомства постепенно становятся слишком большими для неё. Отсюда следует, что наиболее целесообразным в таком случае является помощь текущему потомству с выращиванием следующего поколения. То есть быть «бабушкой» более продуктивно и энергетически оправданно для выживания вида, чем снова становиться матерью. Помогая дочери, бабушка обеспечивает выживание генов лучше, чем если бы произвела на свет ещё одну дочь. Сюда же добавляется эффект групповой пригодности. Старый индивид, достаточно развитый для осознания своего опыта, более полезен для группы, чем молодой, хотя бы потому, что этот самый старый индивид может передать более молодым сородичам опыт, логическую связь о том, что действие А ведет к последствию Б – подорожник помогает от ссадин. Особенности развития нашего вида гоминид, как прямоходящих, нюансы строения бёдер, недостатки и достоинства длинного детства и сложных социальных связей, важность продолжительной жизни после репродуктивного возраста скапливались как снежный ком, формируя наше святая святых – бабушек.

На первых порах лечение у гоминидов было интуитивным или инстинктивным. Однако, чтобы сформировать имеющийся опыт в некую систему, она должна была в какой-то момент появиться. Чтобы волосатая бабушка рассказала вам о пользе какого-либо способа исцеления, явно нужно что-то большее, чем просто история, пусть даже рассказанная бабушкой. Такое голое знание не жизнеспособно. Но вот если бы бабушка пересказала вам о применении её собственным дедушкой на кровавой войне с племенем обезьян могучего целебного подорожника, созданного из земли самой богиней матерью ради спасения рода людского, может быть тогда этот учебный материал прижился. Возьмите скандинавскую мифологию в изложении Снори Стурлсона. И если для рождения системы защиты и атаки нужна была почва – Имир, то для появления на этой почве системы знаний были нужны Один, Вилли и Ве – ассы, убившие Имира и создавшие наш мир. Мир, где всё стало системно. От Йотунхайма до Хель и Митгарда, где сам Игдрасиль систематизировал и пронизывал мир, связывая воедино всё своими ветвями. То есть нужен был миф, легенда или история, где у богов были такие же отношения, облик и форма, как у людей, те же чувства и мысли. И они давали бы ценные советы, как абсолютную истину. Но откуда бы эти идеи взялись у человекообразных путешественников, разбирающихся в травах?

Не обращая внимания на феномен религии и без обсуждения процесса гоминизации, я попробую объяснить логику космологии первых приматов.

Смотрите. На планете однажды похолодало, и один вид обезьян вышибло с насиженных ветвей в лесо-саванну и саванну. Чтобы выжить, они научились бегать прямо. Из-за прямохождения поменялось внутриутробное развитие, и дети требовали заботы дольше. Пришлось придумать бабушек, а затем и вовсе осесть и начать обустраивать быт – от сбора охапки листьев и строительства очага до материнского капитала и ипотеки – вот это вот всё.

Но прямохождение наградило нас ещё одной интересной чертой. Мы, в отличие от зебры, сохранили опции перемещения и вверх, и вниз. А в отличие от лосося, мы смогли и плавать, и нырять, и лазить по деревьям, и прыгать в небо на метр, и с обрыва сброситься при желании, весело улюлюкая по-гоминидному. Казалось бы, такой простой факт, как банальное положение в пространстве, объясняет целую парадигму восприятия. Именно в таком случае палео-человек оказывается помещен в центр системы координат, состоящей, по большей части, из неизвестного и опасного. Чтобы начать в ней ориентироваться и побороть свои страхи, человеку нужно было объяснение: что находится вокруг, что сверху, что сзади, а что снизу. И если с ориентацией на местности в трех измерениях было просто, то с более сложными явлениями палео-человеку приходилось выкручиваться.