Слово - Сергей Алексеев

Однако сегодня и Незнанову открывать не хотелось. «Меня нет дома», — решил Гудошников и услышал шаги, теперь уже в палисаднике. Незнанов подошел к окну и, сложив ладони лейкой, заглянул в комнату.

— Ты жив, Никита Евсеич? — окликнул он и поскребся в стекло.

— Иди к двери, открою, — пробубнил Гудошников.

— Мы же сейчас в таком возрасте, Никита, что друг за другом присматривать надо, — виновато объяснил Незнанов, когда вошел в прихожую. — Как бы чего не случилось. Сегодня живы — завтра нет…

— Я умирать не собираюсь, — бросил Никита Евсеевич.

— А «скорая» не к тебе ли приезжала?

— Ошиблись адресом…

Гудошников провел гостя в кабинет, усадил в кресло.

— А я к тебе за советом, Никита Евсеич. Очень мне нужен твой совет, — заговорил Незнанов. — Да… Сегодня мы есть — завтра нет… Ко мне тут Оловянишников приезжал, директор-то нынешний, колокольцы мои смотрел. У меня же, считай, без малого полный набор, от двухпудового до такого вот, с ноготок… Продать предложил директор-то, цену назвал. Боязно, говорит, хранить дома такую коллекцию, украсть могут. Я говорю, у меня иголки не украдут. У меня ж там много серебряных, а серебро-то с золотом… Я ж их в сейфе держу. Он, директор-то, и начал: мол, возраст, сегодня живы — завтра нет. А ну как растащут?.. Ну, после смерти… А я продавать не хотел, думал, почую конец — в дар передам, только не музею, а в консерваторию. И что теперь делать — не знаю… Ты со своим собранием как… это… распорядиться хочешь? Ну, потом…

— Я? Я завещание написал, — сказал Гудошников. — Написал и у нотариуса оставил… Только мне о смерти рано думать. Я так, на всякий случай. Возле моего собрания давно ходят-нюхают… Сегодня один прибежал. Хитрая лиса, материалы ему дай… Я тыл себе обеспечил — завещание написал.

— Может, и мне так? — неуверенно спросил Незнанов. — Тыл обеспечить?.. Я б в консерваторию-то хоть сейчас, но, видно, постарел я, постарел, — он тоненько рассмеялся. — Вбил себе в голову: если сдам колокольцы, так и умру вскорости. А мне пожить еще хочется. Я дома-то колокольцы развешаю — у меня жердочка специальная, есть — и ну играть!.. Ты бы хоть раз пришел ко мне, послушал. Музыка-то какая!.. Нынче такой и не услыхать. Я б тебе и на жалейке сыграл, и на пастушьей дудке… Я к тебе хожу, а ты — ни ногой.

— Последнее время боюсь что-то из дома выходить, — признался Гудошников. — Уйду на часок — душа не на месте. Вдруг пожар?.. Тоже, видно, старею.

— Значит, не продавать коллекцию?

— Смотри сам… Лучше поиграй еще дома, может, я время выберу, — приду, вместе послушаем. А завещание напиши.

Гудошникову почему-то представилось, как Незнанов сейчас придет домой и станет писать завещание. Будет ходить по комнате, думать, сочинять, портить бумагу и все равно за день не напишет. Потому что, когда пишешь завещание, вспоминается вся жизнь, не хочешь, а вспоминается, и щемит сердце, и звенит в ушах от тишины, и так хочется жить! А Незнанову есть что вспомнить. Иконы он начал собирать до войны, рассказывал, была большая коллекция и несколько досок особенно ценных — мастерской Дионисия, — можно сказать, уникальных. Но во время войны городок, где жил Незнанов, был разорен, коллекция либо сгорела вместе с домом, либо была вывезена, и он, вернувшись с фронта, начал собирать заново, с нуля. И собрал, потратив на это пятнадцать лет и уйму денег, однако все время жалел ту, первую, как, наверное, жалеют матери первое, рано умершее дитя.

Незнанов посидел еще несколько минут молча, поглядел на голые стены, морща лоб и двигая лохматыми, старческими бровями, — видимо, уже начал сочинять завещание — и, попрощавшись, ушел. Гудошникову стало чуть легче, и мысли потекли ровнее. Он отстегнул протез, жмущий культю ноги, и крепко уселся в кресло — думать. Думать и прокручивать в памяти короткий, нелепый и сумбурный разговор с бывшим соратником своим, хранителем отдела Ароновым. Да, с чего же он начал, что он там для затравки брякнул? Ага, про космос! Человек в космосе… Хорошо начал, издалека, так сказать, с философским подходом. А я что ему в ответ? Да ничего, понесло, обида вспомнилась… Надо было осадить его, высмеять эту их программу поиска и сбора. Что толку с нее? Ну привезут они книги, а для кого? Чтобы запереть в отделе? Нет, надо, чтобы люди сами понесли, от души, от сердца. Надо к людям стучаться, к сознанию, и когда они поймут, что без истории, без прошлого нации невозможно думать о будущем, — вот тогда не нужны будут и экспедиции. А то что ж, собрать книги, запереть в сейф и ждать, когда люди сами потянутся к истории? Нет, так мы не дождемся…

На глаза Гудошникову попался белый халат, брошенный или забытый сыном на шкафу, и мысли Никиты Евсеевича тут же переметнулись к Степану. Вот бы сейчас с кем поговорить. Сесть рядом и выложить ему все. Степан — парень толковый, рассудительный, все на лету схватывает. Вот только к книгам нет интереса. Часто берет, листает, что-то читает, но все для того, чтобы отвлечься, переключиться после работы. А благоговения нет, и той самой музыки, которую Незнанов в колокольцах своих нашел, не слышит Степан. Правда, работа у него тяжкая: кровь, страдания человеческие, а то и смерть. Ночь-полночь, поднимают с постели, увозят куда-то… Бывает, и поговорить как следует некогда. Но сегодня-то край как надо, только вот дождаться бы.

Гудошников решительно встал и, держась за стенку, чтобы не надевать протез, приблизился к двери, завешенной плюшевым ковром с оленями. Погремев ключами, открыл замки…

И разом отошли невеселые и досадные мысли и пропало ощущение времени…

Степан пришел уже в сумерках, и Никита Евсеевич, захваченный врасплох его приходом, долго возился с протезом, пристегивая ремни, потом никак не мог запереть дверь хранилища — путал ключи — и, наконец справившись, заспешил открывать.

— Ты, никак, спал, отец? — удивился Степан. — Минут десять стучусь.

— С книгами сидел, — признался Гудошников. — Бумажки свои перебирал…

— Все ясно, — ворчливо сказал сын. — Опять голодный целый день. Я скоро сиделку найму. Чтобы хоть кормила тебя… Опять подглазья синие. Кто приходил?

— Да были, — уклончиво бросил Никита Евсеевич. — Потом расскажу.

Он специально оттягивал момент начала разговора, чтобы не скомкать его меж других дел, и подавлял в себе жгучее нетерпение.

— Кто приходил, спрашиваешь? — начал он, когда после ужина они уселись возле топящейся плиты. — Аронов приходил, помнишь его?

— Ну как же… Дядя Миша, помню. Что это он вспомнил тебя? Вы же с ним разругались?

— Что вспомнил… Я же ему говорил: придешь еще ко мне, через год-два, но придешь. Он вот через двенадцать явился. Долго я ждал этого часа, — Гудошников расправил бороду. — Материалы по скитам просил, экспедицию затеяли, собрались наконец-то.

— Тебя можно поздравить, — улыбнулся Степан.

— С чем?.. Они ж все по старинке собираются, натопом. Что было, то и есть, разве что теперь денег дали. — Никита Евсеевич примолк. — Ему сейчас не материалы нужны, не каталоги, что у него есть, а методика поиска и сбора. Ему сначала кержацкий характер надо изучить, с этими стариками и старухами одной жизнью пожить. А там он для этого дела не годится. Я его и тогда-то таскал за собой как пугало… Думал, обтешется, научится — куда там!.. Ему же вынь да положь.