Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

Теперь Ричарду Коуди казалось, что лучше пересечь пешком равнину Налларбор, чем задержаться в доме Кейти Моретти еще хотя бы на несколько минут. И все же он остался – нужно было произвести должное впечатление на Джерри Мендеса и дать ему понять, что он, Ричард Коуди, человек поистине замечательный и, безусловно, заслуживает большего; кроме того, ни у кого даже мысли не должно было возникнуть, что он попросту сбежал – хотя именно это ему отчаянно хотелось сделать. И, чтобы отвлечься, он снова принялся флиртовать с той смуглой особой, графическим дизайнером.

Их разговор свернул на тему принудительного содержания беженцев под стражей. Сперва Ричард Коуди чувствовал, что вынужден – хотя бы и в весьма вежливой, уклончивой манере – соглашаться с тем, что позиция правительства в данном вопросе восхищения отнюдь не вызывает, но графический дизайнер, похоже, особого интереса к его доводам не проявила. Тогда Ричард Коуди стал выдвигать несколько иные аргументы, сперва, правда, очень осторожно, и процитировал высказывания некоторых своих источников в высшем эшелоне министерства иностранных дел.

Но и тут графический дизайнер особого интереса не проявила, и Ричард Коуди решил поведать ей кое-какие истории о различных «опасных типах исламистов», впущенных в страну, пользуясь такими хорошо известными именами, о которых, если честно, сам он имел весьма поверхностное представление.

И хотя графический дизайнер по-прежнему не выказывала ни малейшего интереса к его историям, сидящие за столом постепенно начали прислушиваться к тому, что он говорит: все-таки он, безусловно, был выдающимся журналистом, немало повидавшим на своем веку, и узнать его мнение было весьма разумно.

– На мой взгляд, – заявил Ричард Коуди, – у нас все совсем не так, как в нацистской Германии.

– Вот и я постоянно это повторяю, Рей, – сказал сенатор от партии лейбористов. К подбородку у него прилипли кусочки панциря омара, а имя Ричарда Коуди он явно спутал с названием коньяка «Рей Мартин». – У нас же все-таки Австралия!

Остальные невнятным гулом выразили свое согласие с сенатором: да, несомненно, у нас не Германия, а Австралия! И, чтобы в этом убедиться, достаточно было окинуть взором огромную столовую Кейти Моретти с новой мебелью и чудесным видом из окон, и сразу становилось ясно: вот это и есть Австралия, и она поистине чудесна, но самое чудесное в Австралии – это, разумеется, они и такие, как они! Ведь это их успех, их процветание, их особняки, их апартаменты! Это их «Порше», «Бентли» и «БМВ»! Это они совершают изысканные «бегства» в тропики! Им принадлежат яхты и быстроходные катера! Здесь главное – их влияние, их привилегии, их уверенность! Разве может кто-то в этом усомниться? Разве может кто-то поставить это под вопрос? Разве кто-то захочет хоть в малой степени это изменить?

Графический дизайнер в конце концов вроде бы включилась в разговор; она глянула на Ричарда Коуди, коротко улыбнулась и слегка наклонилась вперед. И Ричард Коуди с явным облегчением улыбнулся ей в ответ.

– Говорите о нацистах что хотите, – заявила девушка, и Ричард Коуди заметил, что у нее на левой груди имеется очень привлекательная родинка, – но в дизайне они разбирались.

Она еще больше наклонилась вперед, и в вырезе платья закачалось распятие, обильно украшенное резьбой, и стала еще лучше видна аппетитная ложбинка между грудями, а распятие в итоге и вовсе выпрыгнуло из-под черных кружев, обрамлявших ее декольте.

– Возьмем, например, форму эсэсовцев, – продолжала смуглая красотка. – На мой взгляд, эта форма на редкость сексуальна, особенно галифе; они похожи на черные «джодпуры» для верховой езды.

После этих слов все на какое-то время примолкли. Распятие, висевшее на шее у графического дизайнера, раскачивалось перед носом у Ричарда Коуди, точно магический талисман, медленно отсчитывавший время в этом безмолвном пространстве, и чем дольше качалось распятие, чем дольше Ричард Коуди смотрел на него, тем явственней он представлял себе ее груди и то, как выглядели бы ее набухшие от возбуждения соски. Все это, разумеется, склоняло его к тому, чтобы быстро согласиться с ее заявлениями. Свастика, сказал он, это вообще великий символ, но быстро прибавил, что ему лично она нравится не слишком, но в данном случае дело совершенно не в этом.

Ричард Коуди осушал очередной бокал Moorilla Pinot Noir, урожай 97-го года, когда графический дизайнер встала и собралась уходить; все, разумеется, тут же запротестовали, но горячее всех протестовал Ричард Коуди, понимая, что вот сейчас она уйдет, а вместе с нею исчезнут и эти черные кружева, и соблазнительно покачивающийся между ними крестик, и аппетитная черная родинка на груди, и сама ее грудь с уже не подлежащими его познанию сосками. До Ричарда Коуди только сейчас дошло, до чего ей было скучно в течение всего этого невыносимо долгого ланча, до чего ей осточертели все присутствующие, и он вместе с ними, причем именно он как раз, пожалуй, больше всех.

Он снова наполнил бокал, решив получить максимум удовольствия хотя бы от еды и вина, но с уходом прелестного графического дизайнера погасла единственная искорка, мелькнувшая на фоне на редкость скучного дня.

Беседа за столом, с ее уходом несколько застопорившаяся, потекла вновь, переключившись на то, какое положительное влияние оказывает терроризм – если, разумеется, его проявления имеют место в других странах, – на реальные цены в Австралии. Ричард Коуди почти не слушал и задумчиво смотрел вдаль, на залив.

– После событий 11 сентября американцы особенно полюбили Сидней, потому что у нас и красиво, и безопасно, – донесся до него голос Кейти Моретти. – Но что они подумают о нас теперь, после этой ужасной истории с бомбами?

Ричард Коуди обернулся. Что-то в бессмысленном замечании Кейти Моретти привлекло его внимание. И он с самой что ни на есть искренней яростью и страстью – отчасти явившимися следствием того, что графический дизайнер не проявила к нему ни малейшего интереса, – а также с тайным намерением произвести впечатление на сидящих за столом и посрамить Джерри Мендеса заговорил о тех зверских преступлениях, которые были совершены в Лондоне, в Беслане, в Мадриде и на острове Бали. И чем больше он говорил, тем сильней осознавал, что его ярость весьма удачно подпитывается за счет того презрения, которое он испытывал к людям, спокойно сидящим рядом с ним и воспринимающим всемирный терроризм исключительно с точки зрения цен на имеющуюся у них недвижимость. Он ощущал себя неожиданно разбуженным вспыхнувшими в нем чувствами и обнаружил вдруг, что рассуждает о конце невинности и о чудовищном разрушении жизни самых обычных людей, и каким-то образом судьба несчастных, убитых бомбами террористов, и то, что Джерри Мендес понизил его в должности, и то, что эта красотка, графический дизайнер, его отвергла – все это в его восприятии как бы слилось воедино, и все раны, нанесенные этому миру, стали теперь его собственными.

– Вы просто не поверите, – сказала вдруг Кейти Моретти, – но наши занятия латиноамериканскими танцами посещает один очень сексуальный сириец. Он, кажется, толковый программист или что-то в этом роде. Впрочем, кем бы он ни был, он просто великолепен. Мы называем его Сальса бин Ладен.