Горм, сын Хёрдакнута - Петр Воробьев

– А где ж был келандион-сифонофор[22]? Почему не спалил этих отвратительных животных в штанах вместе с их корытами?

– Келандион не мог выйти из гавани – стража подняла цепь…

– Позор и горе нам, позор и горе.

– Они разграбили пригороды, и всех, кто сопротивлялся грабежу, убили. Кого зарубили, кого утопили, и уже девятнадцать подворий сожгли.

– А город?

– И город пал бы, но видно, Четырнадцать Сил не совсем еще от нас отвернулись. Варвары погрузили награбленное на корабли и уплыли.

– Боюсь я, что это не заступничество Четырнадцати.

– А что же, как не их провидение?

– Скорее, у дикарей место для добычи кончилось. Позор и горе…

– Воистину. Когда я думал, что город падет, я велел достать багряные одежды из сокровищницы. Я привез их сюда. Все, что вблизи от берега, теперь под угрозой разграбления.

Картопатриос поднял руку. Стражники у дверного прохода, ведшего из тронного зала, раздвинули скрещенные копья. Двое в пыльных, запятнанных кровью доспехах внесли в зал на копьях, продетых в массивные кольца на боках, источенный червями древний сундук. Воины с лязгом поставили ношу на мозаичный пол.

Тира наблюдала за происходящим, сидя, поджав ноги, на ступенях трона. Она уже давно знала, что лучший способ спрятаться от вельмож и военачальников – на виду. Чем могущественнее вельможа, тем меньше он замечает прислугу и детей. А даже если и заметит, скоро позабудет, если тихо сидеть, так что можно услышать много занятного. С нянькой, травником, или поваром такое не проходит. Время от времени, впрочем, любопытство требует обозначиться.

– Я хочу лицезреть багряные одежды.

– Кто впустил в тронный зал это дитя? – впервые заметил присутствие Тиры картопатриос в кливанионе[23]из стальных полос с узором, насеченным золотом.

– Да будет воля мегалеи, – сказал наместник, и поклонился.

В его взгляде читалось неодобрение – то ли слишком простой туникой Тиры, то ли тем, что он забыл о ее присутствии, то ли самим обстоятельством ее существования вместо сына, которого приличествовало оставить гегемону.

Лицо военачальника приблизилось цветом к подбою его плаща. Он с лязгом опустился на колено, приложил руку к груди, и склонил голову:

– Да будет воля мегалеи!

Тира подошла к сундуку. На его крышке виднелись полустертые знаки – могучее дерево, венец, дракон.

– Открывайте.

Картопатриос поднялся с колена, сделал два шага, и снова преклонился, теперь перед сундуком. Помимо лязга, его движения сопровождались выделением сложной смеси запахов, в которой присутствовали конский пот, розовое масло, и что-то не совсем хорошее – Тира не могла с уверенностью определить – может быть, волчий жмых.

Предводитель войска, по слову которого в былое время готовы были бы сокрушающей поступью вступить в бой шесть тысяч меченосцев, с головы до пят закованных в сталь, нажал на бок сундука. За поднявшейся на пружине крышкой оказались три выступающих диска с буквами на ободах. Диэксагог склонился рядом с воином, и повернул каждый диск. Что-то зажужжало, но крышка сундука осталась неподвижной. Наместник безуспешно подергал ее. Сундук пискнул. Военачальник взял крышку за углы, потянул… Крышка не открылась, но петли, на которых она держалась с другой стороны, отвалились. Картопатриос встал, поднял злополучную крышку, и с треском опустил ее на пол. Вельможа, воин, и наследница древнего трона заглянули в сундук.

Наместник схватился рукой за ворот туники и завыл. Со дна сундука, из кучи обрывков красной материи и кусков золотого шитья, на него недовольно смотрела здоровенная крыса, прикрывая своим телом нескольких маленьких крысят. Картопатриос потянулся к мечу.

– Нет! – Тира отстранила его руку. – Она защищает свой дом и своих детей. Как наши подданные.

Тира сняла с пояса туники сафьянный мешочек и развязала его. Внутри были найденная накануне странная раковина с приросшей внутри может-быть-жемчужиной, хрустальный шарик, мраморный шарик, и несколько слипшихся вместе засахаренных орешков. «От гавани до загородного дворца день, может, два, пути,» – прикинула Тира. – «Бедная крыса и крысята, получается, все это время ничего не ели, кроме священных багряных одежд, а это вряд ли питательно. Хотя за пять тысяч лет они, наверное, сильно засалились.»

Девочка отломила один орешек и бросила его в сундук. Крыса, до этого стоявшая столбиком над детенышами, обнажив в угрозе резцы, опустилась на четвереньки, обнюхала орех, взяла его в передние лапы и стала истово грызть.

– Велика не по возрасту мудрость мегалеи, – воин озадаченно смотрел на крысу. – Нельзя просто так истребить тварь, упитавшуюся сокровенным.

«Кого бы попросить пристроить крыску, пока ее не прикончили или не сделали священным животным,» – думала Тира. – «Не няньку, не конюшего… а вот повариха скажет травнику, а тот запросто сможет крысу с крысятами выпустить где-нибудь в лесу.»

– Позор и горе нам, позор и горе! – сквозь слезы все повторял диэксагог.

– Лет сто назад, мало кто держал лошадей. Олени, или, к примеру, овцебыки, могут сами перезимовать – роют снег, выкапывают ягель, в пургу в кучу сбиваются. А коню надо на зиму сено запасать, в тепле его держать, выгуливать. Возни много, для скотины, что работает только летом. Теперь теплее стало, можно и зимой верхом ездить, но мало кто понимает, копье ему под ребро, что конь – не просто рабочая скотина. Конь – это оружие.

Так рассуждал ярл Хёрдакнут, пока его вороной, в девятнадцать рук ростом, жеребец Альсвартур шел шагом по отмеченной каменными оберегами тропе, что вилась по склону кургана. Горм ехал, опустив поводья, на пятнистом пятилетке, который брел за жеребцом, изредка останавливаясь, чтобы щипнуть сочной свежей травы, пробивавшейся сквозь сухую старую по обе стороны от тропы.

– Не балуй лошадёнка, прибери поводья. Конь – это оружие. На коне не проедешь в один день сто двадцать рёст, как на собачьей упряжке. Коня не оставишь посреди поля в пургу, как оленя. Но на собачьей упряжке или на олене нельзя прыгнуть через ров, разбить стену щитов, заехать на корабль неприятеля, стоящий у берега, и зарубить враждебного ярла. Мы не для хозяйства держим лошадей, а для войны. Кто первым посадит всю дружину в доспехах на настоящих боевых коней, будет властелином всего Танемарка, и никто перед ним не устоит.

– Вот, может Хельги это и сделает.

– Честно говоря, на тебя у меня больше надежды было бы. Хельги еще совсем мальчонка.

– Дай ему несколько лет.

– Кто ж знает, что за несколько лет случиться может.

– Да разве ж ты, отче, в одночасье стар стал? Кто утром дружинников так загонял, что они падать стали, а сам еще кругами вокруг них бегал, и кричал: «Чем тяжелей в учении, тем легче в набеге?[24]»