Зима в раю - Елена Арсеньева

Это все было рассказано старшему Русанову с большими или меньшимиподробностями. Саша умолчала, например, о том способе маскировки, к которомуони с Митей Аксаковым вынуждены были прибегнуть на втором этаже матрехинскогодома, когда его обшаривали агенты сыскной полиции. Побудила ее к молчаниюэлементарная скромность и стыдливость, поскольку способ сей был… скандальным,скажем так. Ну а Шурка сам не знал, почему не открыл отцу, что именно Бориска,Мурзик и он же товарищ Виктор – одним словом, исчадие ада, явившееся из егопрошлого, – теперь зовется Виктором Павловичем Вериным и является весьмазначительной личностью в губисполкоме. Наверное, промолчал он из обыкновенногостыда. Стыд состоял в том, что Шурка слишком о многом был вынужден забыть – отом, например, что на дворе Энского острога весной семнадцатого года былрастерзан начальник сыскной полиции Георгий Смольников – может быть, лучший излюдей, которых знал Шурка Русанов, – а также жестоко изранен агент сыскногоГригорий Охтин, его друг. Толпу к убийству подстрекал не кто иной, как Мурзик…Но теперь этого проклятого душегуба, сляпавшего себе на волне революционнойнеразберихи новые имя, отчество и фамилию, звали иначе. Вместо имени он оставилсвою партийную кличку, вместо отчества взял партийную кличку какого-то не тобольшевика, не то эсера товарища Павла, только раз встреченного Шуркой наконспиративной квартире, но надолго отравившего страхом все его существо, ну афамилию Мурзик взял в память Веры-монашки (чего Шурка не знал, как не знал и отех неразрушимых узах, которые безжалостного убийцу с погибшей монашкойсвязывали). Так вот, от проклятого Мурзика теперь зависела жизнь тех, когоШурка любил и без кого он не мыслил своей собственной жизни. Он слишком хорошознал, на что способен Мурзик… В Доримедонтове, на берегу стылой ноябрьскойВолги, ставшей брачным ложем и могилой для Настены, его невенчаной, мгновеннойжены, Шурка получил тому новые доказательства. И с тех пор он ощутил, как в немумерло некое душевное свойство… люди называют его гордостью, и, по мнению ШуркиРусанова, это свойство было излишней роскошью для человека, которому приходитсяжить и выживать в год тысяча девятьсот восемнадцатый от Рождества Христова… иво все последующие годы, каждый из которых в своем роде был не лучше, а то ихуже года восемнадцатого.

Итак, младшие Русановы молчали, ну и, само собой, КонстантинАнатольевич тоже помалкивал относительно бурного постельного прошлого новойжилички, оберегая, само собой, не столько ее репутацию, сколько своюсобственную. Все-таки свобода нравов, которую проповедовали революционеры (вон комиссаршаКоллонтай на каждом углу кричит: свобода, мол, крылатому Эросу, посношаться скем ни попадя нынче можно так же легко и просто, как выпить стакан воды!),отнюдь не каждому кажется столь уж великим достижением человечества. Сословныепредрассудки и правила приличия – они декретом Совнаркома не могут бытьуничтожены столь легко и просто, как само деление на сословия. Довольно состаршего Русанова того, что вот уже пять лет он состоит в незаконномсожительстве с актрисой Николаевского… ах, извините, товарищи, бывшегоНиколаевского, ныне государственного драматического театра Кларой Черкизовой.Это нанесло огромный ущерб его репутации в собственном доме. Бедная ОлимпиадаНиколаевна, милая тетя Оля, себе все сердце надсадила из-за того, что beau-frèreKonstantin, обожаемый ею с давних-предавних лет, был просто-напросто потаскун,бросивший собственное сердце и беззаветную любовь своей belle-sœur к ногамкакой-то вульгарной актрисульки. Признаться публично, что ты попирал семейныйочаг не только с оной актрисулькой, но и с дешевой проституткой… Ну, нет,Константин Анатольевич скорей бы язык себе откусил, ей-богу!

* * *

Так… Удалось. Кажется, никто ничего не заметил. Вот позорубыло бы…

Вовремя успел! В комнату уже входили люди. О, генералСкоблин! Идет сюда! Что ему нужно? Видел что-то? Теперь главное – придатьсвоему лицу самое нахальное и независимое выражение…

– Слушайте, штабс-капитан, – сказал Скоблин. – Тут одинчеловек жаждет с вами познакомиться. Вы не против, если я вам его представлю?

– Что? – Дмитрий Аксаков подальше убрал руку за спину и чутьнаклонился вперед, к невысокому генералу: – Что вы сказали, вашепревосходительство? Я не расслышал.

Скоблин самодовольно улыбнулся: голос его жены НадеждыПлевицкой, доносившийся из парадной залы, в которой проходило очередноесобрание РОВСа, Российского общевойскового союза, а теперь шел концерт,перекрывал все звуки. От чудесного голоса ее был некогда в восторге самгосударь император, ныне, увы, покойный, и его августейшее семейство… такжеотправленное большевиками в мир иной. Все знали, что Николай ВладимировичСкоблин с величайшим пиететом относится к своей знаменитой жене, считает ееистинной матерью командиршей (так ее прозвали еще во время знаменитогогаллиполийского сидения), а поэтому охотно сопровождает ее не только наконцерты, но и в maisons de couture, дома моды, где она заказывает своиповседневные или концертные туалеты.

Не теряя той же улыбки, Скоблин прикрыл дверь. ГолосПлевицкой стал глуше. На самую чуточку, но разговаривать можно.

– Познакомиться с вами, говорю, желает один господин.Старинный мой знакомый, из Софии прибыл. Я его еще по Крыму помню, поДобрармии. Потом он был ранен, дороги наши разошлись, но теперь и он добралсядо Парижа. Все пути ведут к свиданью, как поется в старинной французскойпесенке.

Не то чтобы Дмитрий Аксаков был академически образованнымчеловеком, но даже он знал песенку шута из «Двенадцатой ночи» Шекспира:

Где ты, милая, блуждаешь,

Что ты друга не встречаешь

И не вторишь песне в лад?

Брось напрасные скитанья,

Все пути ведут к свиданью, —

Это знает стар и млад.

Тем не менее Дмитрий кивнул. Скоблин был известен тем, чтопостоянно путал цитаты. К этому уже привыкли, и генерала никто не поправлял: извежливости или потому, что не хотели ссориться со значительным лицом в РОВСе,ведь Скоблин был очень самолюбив и обидчив, как, впрочем, все малорослыемужчины, жены которых, во-первых, знамениты, а во-вторых, возвышаются над нимина несколько вершков.

– Согласны? Ну и ладненько, – сказал Скоблин, который был ктому же слишком переимчив по натуре, а оттого слишком много выражений бывшейдеревенской девчонки Дежки, ныне звавшейся Надеждой Плевицкой, перешло в еголексикон. – Шадькович, подите сюда! – махнул он рукой, и от притолоки, которуюдоселе подпирал, отклеился скромной внешности белобрысый человек в штатскомкостюме очень хорошего пошива и качества.