Лили и осьминог - Стивен Роули

– Ну, нет так нет! А я хочу детей. Мне обязательно нужны дети. Много-много детей. Мы станем музыкальной группой и отправимся на гастроли по второстепенным европейским городам вроде Дюссельдорфа.

Вот она, пожалуйста, – моя лазейка.

По дороге домой меня вдруг тянет на мороженое. Я останавливаюсь у магазина, направляюсь прямиком в отдел замороженных продуктов и выбираю пинту «Карамельной сутры» от «Бен и Джерри» и отдельно стаканчик ванильного для Лили – а что такого? Однажды, когда она была еще маленькой, мы куда-то ехали вместе на машине, я увидел кафе-мороженое с окошком выдачи прямо на улице и свернул к нему. Мы вышли из машины, пересекли гравийную стоянку, и я спросил рожок мятного мороженого с крошками шоколада, потому что мятное с крошками шоколада у них было зеленое, а мне всегда вкуснее, когда мороженое зеленое (хотя краситель, который в него добавляют, наверняка канцерогенный). Мы устроились за столом для пикников на какой-то лужайке, я посадил Лили к себе на колени.

ЧТО! ЭТО! ЗА! ОБЛАКО! КОТОРОЕ! ТЫ! ЛИЖЕШЬ! ОБОЖАЮ! ЛИЗАТЬ! ВСЕ! ПОДРЯД! А! ЭТО! МНЕ! МОЖНО! ЛИЗНУТЬ!?

Даже в лучшие дни я всегда жалел, что жизнь будоражит меня не так остро, как Лили. И я опустил рожок, чтобы она лизнула. Реакция последовала незамедлительно.

ЭТО! ЖЕ! ИЗУМИТЕЛЬНО! НАДО! ОБЯЗАТЕЛЬНО! ЛИЗАТЬ! ТАКИЕ! ШТУКИ! КАЖДЫЙ! ДЕНЬ!

Доесть остаток рожка стало попросту невозможно. Лили встала у меня на коленях, уперлась передними лапами мне в грудь и заработала хвостиком так быстро, как только могла. А потом ее задние лапы заскребли по моему животу в поисках опоры – какой угодно, лишь бы дотянуться до вожделенной мятной добычи.

– Эй, эй! – запротестовал я. – Сидеть!

Она послушалась, уперевшись обеими правыми лапами в мою левую ногу, а обеими левыми – в мою правую ногу и пытаясь сохранить подобие равновесия. Ее взгляд, полный обожания и предвкушения, был устремлен на меня.

Кто-то сказал: дайте собаке еду, крышу над головой и лакомства, и она будет считать вас божеством, а если обеспечить кошке то же самое, она решит, что божество – это она сама.

Остаток рожка с мороженым мы поделили по-братски, потому что я божество.

Воскресенье, утро, 4:37

У меня дергаются ноги – как бывает, когда в полусне мне кажется, что я падаю и сейчас ударюсь об землю. Я просыпаюсь в холодном поту, сажусь на постели, откидываю одеяло и одним быстрым движением дотягиваюсь до Лили.

Осьминог сотрясает постель. Его конечности ожили, все восемь, и теперь скользят и сплетаются вокруг Лили плавно, но целеустремленно, а я понимаю, что его спячке пришел конец.

Я кладу ладонь на грудь Лили. Ничего. Нажимаю сильнее, и мое сердце замирает. А потом я улавливаю знакомые подъемы и опадания ее мускулистой груди. Она еще со мной. Она в порядке. Щупальцы осьминога замедляют движение, потом останавливаются, острый ужас немного отступает, и все возвращается более-менее к тому состоянию, в каком оставалось с тех пор, как в четверг я впервые заметил осьминога.

Я пытаюсь вспомнить, видел ли что-нибудь во сне прямо перед тем, как проснулся. Кажется, там была какая-то лодка, я стоял в ней, и, по-моему, Лили рядом. А может, она была и там, и не там, – так, как во сне иногда события происходят в нескольких разных измерениях. Кажется, я за чем-то гнался. Не гнался – охотился. Не знаю даже, точно ли там была лодка и правда ли это был сон. Он казался не столько сном, сколько воспоминанием, хоть и ускользающим.

Грудь Лили опять поднимается и опадает. Дыхание глубокое и звучное.

Первые три месяца после того, как она стала моей, она спала не в постели, а в переноске рядом со мной. Поначалу переноска стояла в другом конце комнаты, но первые несколько ночей Лили скулила и хныкала – не могла согреться и уснуть без брата и сестер. И с каждой ночью я, от недосыпа утратив способность рассуждать здраво, переставлял ее переноску все ближе и ближе, пока наконец не смог, лежа в постели, просовывать палец между прутьями на дверце. Так мы и спали – бок о бок, я на кровати, она в переноске, иногда мой палец и ее лапа соприкасались, и это продолжалось, пока не пришло время стерилизовать ее. После операции по удалению матки она отказалась надевать защитный воротник, который помешал бы ей разлизывать швы: ВПЕРВЫЕ! ВИЖУ! ТАКУЮ! ДУРАЦКУЮ! ШТУКУ! НИ! ЗА! ЧТО! НЕ! НАДЕНУ! ЕЕ!

Без воротника она принималась зализывать рану всякий раз, когда меня не было рядом и я не мог ей помешать. Поэтому днем я повсюду таскал ее с собой, а ночью брал к себе в постель и спал, положив на нее руку. Не знаю, удалось ли мне физически помешать ей тревожить швы, но эмоциональная поддержка ей была обеспечена. По крайней мере, настолько, что она спала всю ночь напролет, и ей не мешал даже дискомфорт, который причиняли швы.

С тех пор она всегда спала со мной – за исключением случаев, когда мы расставались.

Когда швы сняли, а рана затянулась, я перестал класть во сне руку на Лили. Получив свободу перемещения по всему матрасу, она сразу же зарылась под одеяло в ногах кровати и устроилась спать вдоль моих ступней. Две ночи я сражался с ней, убежденный, что в своем туннеле она задохнется. Она рыла нору к ногам кровати, а я вытаскивал ее на воздух. И все повторялось: она опять рыла нору, а я ее вытаскивал. Так продолжалось часами, до посинения, и к концу второй ночи я не выдержал и сломался.

– Ладно. Хочешь спать там, в ногах? Тогда задохнешься. Не сможешь дышать, поскольку будет нечем. И последнее, о чем ты подумаешь в своей жизни, – что я был прав, а ты нет, и ты сойдешь в могилу, горько сожалея о том, что тебе достались мозги размером с грецкий орех.

Я поднял одеяло, уставился на нее, и насколько я мог разглядеть, она уставилась на меня в ответ. К тому моменту я практически потерял надежду переупрямить таксу – вот он, наглядный пример мартышкина труда. Я знал только одно: я устал и мне надо поспать. Труп Лили из-под одеяла можно откопать и утром.

И конечно, когда наступило утро, с ней все было в порядке. Она засеменила к краю одеяла, навстречу дневному свету, потянулась на передних лапах, изображая какую-то сложную позу из йоги, и зевнула, прогоняя сон.

Сегодня мне самому хочется зарыться под одеяло в ногах постели, найти местечко, где я стану маленьким, теплым и защищенным. Вдали от кошмара с осьминогом, вне досягаемости от его трясущихся конечностей, подальше от того, что, как я знал, случится дальше.

Воскресенье, вечер

По воскресеньям мы едим пиццу – этот наш с Лили ритуал произрастает прямиком из моего детства. Когда я был маленьким, в воскресенье на ужин всегда была пицца. Мы с моей сестрой Мередит по очереди помогали отцу готовить ее, и этим же вечером нам разрешалось выпить газировки. Так что нам было чего ждать с нетерпением, хоть выходные и заканчивались. Мама тоже была довольна: у нее появлялась возможность наконец-то отдохнуть от непрерывной череды наших кормлений, которые мы так и не оценили по-настоящему. (Правда, мама не привыкла бездельничать, поэтому в освободившееся время занималась другой неблагодарной работой – гладила наше постельное белье или с помощью хитроумных насадок пылесосила под плитой). А нам с сестрой нравилось чем-нибудь заниматься вместе с отцом. Половину удовольствия составляло само приготовление пиццы, и нам приходилось разыгрывать воскресенья на кухонном календаре, чтобы определить, когда чья очередь помогать укладывать ингредиенты. Эта дележка обычно происходила под аккомпанемент завершения трансляции футбольных матчей или привычную заставку «60 минут». («Я Майк Уоллес. Я Морли Сейфер. Я Гарри Ризонер. И я, Эд Брэдли. Все эти сюжеты, а также Энди Руни…»).