Ода абсолютной жестокости - Тим Скоренко

– Да?

– Когда я смогу вернуться?

Киронага усмехается.

– Если повезёт, то через пару лет. Если не повезёт – никогда.

Я не понимаю этого ответа. Когда-нибудь я всё равно вернусь. Бессмертие делает невозможное возможным. Можно ждать сто лет и вернуться. Можно – двести.

Иду к колодцу. Болт здесь. Он смотрит на меня и подаёт уже набранное ведро. Окатываюсь холодной водой, она стекает по мне ручьями, смывая пот и кровь. Ещё ведро, ещё ведро. Быдло пялится из всех углов. Плюю на всех, снимаю рубаху. Ещё ведро, оттираю себя от мерзости. Болт отходит на несколько шагов. Я понимаю его.

Надеваю рубаху и иду к своему дому. Меня провожают взглядами. Я чувствую, что в них нет страха. Ненависть – да. Страха – нет.

Бельва в комнате. Она что-то вяжет. Это шарф. Тёплый шарф. Она вяжет его уже два месяца.

Она поднимает на меня глаза. Я молча стою и смотрю на неё.

– Ты очень красивая, – говорю я ей.

– Ты вернёшься?

Откуда она знает? Впрочем, любой слух распространяется тут с огромной скоростью. Может, Марьяна услышала и рассказала кому-нибудь, и всё: никаких больше тайн.

– Да, – говорю я. – Конечно, вернусь.

– Я буду тебя ждать.

– Я знаю.

Я иду в оружейную. Дробовик тут: я не брал его к Жирному на разборку. А вот семихвостки, кнута и прута – нет.

Надеваю бельё: оно хранится на полках: панталоны, рубаху. Поверх – кожаные штаны с отверстиями, чтобы кожа дышала. Жилет с отделениями для разной мелочи.

Надеваю походный ремень. Это массивная кожаная штука, на которую можно навесить всё, что угодно. Сверху надеваю широкий пояс для метательных ножей. Укрепляю в ножнах меч. Пристёгиваю кобуру с дробовиком. Пакую патроны: сколько увезу. Часть укладываю в сумку: повешу на седло.

Обматываю ноги тряпичным бинтом. Надеваю мягкие мокасины.

Риггер готов.

Заходит Бельва, протягивает небольшой узел.

– В дорогу.

Кладу узел в сумку. Кроме него, в мешке патроны, несколько ножей, трут, огниво, всякая мелочь, которая может пригодиться в пути.

– Спасибо.

Я не увижу её несколько лет, думаю я. Если верить словам Киронаги.

И я обнимаю её, и она меня, и она плачет, плачет, потому что она – единственный человек во всём этом хреновом мире, который любит меня. Любит по-настоящему.

А я не плачу. Потому что я – Риггер. Я не имею права плакать, по крайней мере, сейчас.

А потом я отрываюсь от Бельвы, от её большого мягкого тела, от её пушистых волос, от её веснушек, от её серых глаз, и ухожу. Киронага ждёт меня снаружи.

Он стоит, как истукан, руки сцеплены за спиной, плащ с обеих сторон оттопырен ножнами. Я прохожу мимо – к конюшне. Партизан приготовил мне коня – рыжего. Мне, в общем-то, безразлично: Жирный плохих коней не держит.

Когда я выезжаю на улицу, Киронага ждёт у ворот. Он великолепно смотрится в седле. Он действительно красив – насколько я могу оценить мужскую красоту. Бельва стоит у двери нашего дома. Теперь это – её дом. На самом деле, сейчас во дворе собрались все. Они рады, я думаю. Болт и Голова счастливы. Мормышка дотрагивается до своих ушей, будто не верит, что уже никто не будет отрезать их для развлечения.

К лошади подходит Лосось. У него в руках – семихвостка, кнут и прут.

– Держи, – говорит он.

Я чуть не забыл про них.

– Спасибо.

Киронага трогает коня, и я еду за ним.

Но всё это мелочи. Потому что я вернусь. И уж тогда я поотрезаю уши всем, кому захочу.

Потому что я – Риггер.

Мы неспешно едем в противоположную от амфитеатра сторону. Мне жаль, что я не увижу очередных боёв и не смогу принять в них участие. Интересно, сколько талантливых бойцов в тех трёх клетках, которые я не успел обработать. Пантера справится. Но насколько качественной будет его работа, я не знаю. Я всё делаю лучше. Лучше всех.

Меня потрясает то, как Киронага держит себя, как выглядит, как сидит на лошади. Он как будто прибыл из другого мира. Мы едем по просёлку, а на его чёрной одежде – ни пылинки, короткая причёска аккуратна и ухожена, бока его лошади лоснятся и блестят.

– Расскажи мне подробнее, Киронага.

Он усмехается.

– Что тебе интересно знать?

– Двадцать четыре воина, даже самых лучших – это ничто против нескольких тысяч.

– Сколько человек ты можешь убить за день, Риггер?

– Не знаю.

– Ну, сколько ты убивал – максимум?

Я вспоминаю. Двоих-троих в день – это нормально. Максимум, наверное, около пятидесяти.

– Пятьдесят.

– Если каждый из двадцати четырёх убьёт по пятьдесят врагов за день, получится больше тысячи. А если по сто?

– Я убивал неопытных воинов в таком количестве.

– Просто ты пока что не знаешь, что такое берсерк. Ты, Риггер, – материал. А вот я уже – берсерк. Ты не смог нанести мне ни одного удара. Никто не может нанести мне ни одного удара. Ты научишься не пропускать ударов и тогда станешь непобедимым. Таким же, как я. Ты будешь убивать по сто врагов в день. По двести врагов в день.

Я думаю. Он, будто уличный торговец, расписывает мне прелести своего товара – моей предстоящей жизни. А ведь никаких прелестей не будет. Не будет Бельвы. Не будет Болта, которого можно спустить в колодец. Не будет Мартиллы, которую можно зажать в каком-нибудь углу. Не будет Пантеры, который всё-таки, наверное, мой друг. По крайней мере, я почти никогда с ним не дрался.

– Просто, – говорю я, – я еду с тобой, потому что я человек слова. И потому что я не могу стерпеть то, что кто-то может победить меня. Как только я научусь тому, что умеешь ты, я покину и тебя, и твоего Императора. Ты должен это понимать.

– Ты принесёшь клятву верности. Тогда и станет понятно, человек ты слова или нет.

Меня коробит от его тона.

– Я не буду приносить никакую клятву. Я могу прямо сейчас развернуться и уехать.

– И под пытки? В каземат?

Мне становится смешно.

– Ты думаешь, я не выдержу пыток?

Я ставлю его в тупик. Он не так умён, как выглядит. Он думает, что я еду с ним, чтобы сражаться за Императора.

– Это не только мой Император. Это и твой Император.

– Единственный мой Император – это я сам.

– Тогда что ты делаешь на службе у Санлона?

– Ты когда-нибудь пробовал вообще ничего не делать? Просто сидеть и маяться от безделья?