Любиево - Михал Витковский

— Нет Джесики, она в уборной, ее туда позвали дела сердечные.

Но Мать имела право так говорить, потому что она была обладательницей целых двух громадных сердец, не считая янтарной висюльки, колышущейся посредине. Ее одутловатое лицо, ее одалживание клиентам денег, отпуск спиртного в кредит, скупка украденных где-то финских ножей и кучи всякой всячины, ее латентный антисемитизм, вдруг вылезавший наружу, когда она обнимала какую-нибудь из теток:

— Знаешь, дорогой, я ничего не имею против евреев, но, ради бога, бре-е-е-ейся, — верещала она и втыкала небритое лицо меж своих грудей. Впрочем, она во всех видела евреев. Как только я уходил в туалет, Мать Иоанна от Пидоров говорила:

— Приглядитесь к Белоснежке… Вам не кажется, что в профиль она просто «абраш»?

А поскольку у нее было целых три сердца, то ее материнского тепла хватало и на фарцовщиков, обретавшихся на противоположной стороне улицы в кафе гостиницы «Монополь». Из всех на свете теток фарцовщики признавали только Голду, сиречь Прекрасную Елену. Мне о ней мало известно. Всегда безупречно одета, практически всю жизнь без паспорта — его она получила только в доме престарелых. А до этого уже на склоне карьеры жила на кухне у бывшей своей прислуги. Когда ей исполнилось пятьдесят, фарцовщики отметили ее юбилей: Голда сидела в золотом пиджаке на золотом троне в этом несчастном «Монополе», других теток не было, не пустили.

Фарцовщики с нескрываемым отвращением ныряли в испарения «Малой Тетки» — их туда вели деловые интересы. Мать Иоанна скупала у них золото, являясь чем-то вроде персонифицированного гибрида ломбарда с меняльной конторой. Стоящие у высокой барной стойки фарцовщики стыдились своих сумочек, называемых в народе пидорасками, переминались с ноги на ногу, а ноги эти облегали непременные треники из цветной болоньи, на которые с пояса свисали многочисленные сумочки-сашетки. Русские перстни, часы, какие-то талоны — и все это Мать пробовала на зуб, грела за лифчиком и в прочих закутках своего обширного тела. Боже, как ревновали ее завсегдатаи «Малой Тетки», как они ненавидели фарцовщиков! Может, потому, что и их грязные делишки, от которых просто несло валютой, она называла «делами сердечными», а может, из-за ее щедрости, или все же потому, что она удовлетворяла не только их потребность в материнском тепле? Нет, нет, причина этой ненависти была в другом — фарцовщики смотрели на нее совершенно иначе, и она вступала с ними в эротическую игру.

— Пани Йоля сегодня неласковая, пани Йоля сегодня не выспалась…

Без фарцовщиков пани Йоля была Матерью, в их присутствии — превращалась в Женщину. Когда она разговаривала с тетками, на ее лице появлялась снисходительная улыбка и любопытство. Она смотрела на нас, как на двуглавых телят. Ей никогда не надоедали самые примитивные шутки, типа «ща как дам те сумкой по башке» или «юбку к плечу и лечу». Если подобное изрекал кто-нибудь из нас, на Мать Иоанну от Пидоров нападал приступ смеха, и она долго утирала пухлой ручкой слезы, размазывая макияж. Она любила обращаться к нам в женском роде, но на самом деле ее репертуар был еще скромнее, чем то, что ее смешило. Пани Йоля принадлежала к тому разряду людей, которые совершенно исчезли после падения коммунистического режима. Просто провалились под землю, где-то в середине девяностых. Помнится, еще в девяносто первом она пробовала завести кондитерский ларек, но из этого ничего не вышло. И если бы мне сегодня случилось встретить пани Йолю, я нашел бы ее либо на самом дне, либо постройневшей, по-европейски элегантной, испорченной.

Проявляющей интерес не к книге улиц, а к чековой книжке.

* * *

О чем их спросить, я знаю. Вот только захотят ли они говорить?

— Когда вы впервые пошли к казармам?

Оба, как по команде какого-то там их невидимого капрала, тупят взор и начинают рассматривать облезающий с ногтей лак. Лукреция встает и привычным движением ставит пластинку. Вопрос слишком серьезный.

— Когда я приехала из Быдгощи, то захотела поехать сначала в Легницу, потому что знала от других теток со станции Быдгощ-Центральная, что туда слетаются пиды, приезжают специально со всей Польши. Но там их уже столько собралось, что было не протолкнуться. Я и подумала, у нас ведь, во Вроцлаве, тоже стоят войска. И у русских нет денег на проституток, потому что их там в казармах без денег держат и никуда не выпускают. Да и петухом им становиться западло. Тогда меня осенило, и я говорю: «Патриция, это ведь наш шанс».

Всю ночь мы проговорили, поехали на Кшыки, трамваем, семнадцатым номером, и еще на Казарменную. Сначала днем, посмотреть, какие там решетки, ну и все прочее. Решеток не оказалось, но стена была, высокая, вся в устрашающих надписях на четырех языках, что, дескать, не приближаться, стреляют. Наверху ржавая колючка. И каждые несколько метров дежурка с караульными. Я и думаю: Патриция, что мы делаем. Однако все получилось и через год стало делом привычным. Человек не ценит того, что имеет. Потом другие скажут, что, мол, первые туда путь проторили, да кто им поверит, всем этим Кенгурихам? Ты сейчас у первоисточника информации.

— Ну и как это выглядело?

— Как выглядело… а как должно было выглядеть? Обыкновенно выглядело. Мы влезали на стену где-то около часу ночи, одна другую подсаживала, и вскоре появлялась голова в фуражке, из такой сторожевой вышки на стене, ну и спрашивал этот военный шепотом: «Czto?» А мы ему всегда на это: «Eta my, diewoćki!»

— Снег шел, луна светила над стеной, вот какую картину ты должна нарисовать нашему гостю, он ведь литератор!

— А нам хоть снег, хоть дождь, мы всегда туда приходили. Ну и конечно: «diewoćki priszli, wpustitie nas». А он шепотом: «tiepier nie nada», но чтобы мы «czerez piatʼ minut» пришли… и вот еще какая штука: за стеной было полно угля для обогрева их казарм, целая куча. Так что можно было на нее спрыгнуть. Мы с Патрицией подсаживали друг дружку и бух, прыгали на эту кучу кокса, угля, а они там, человек пять, уже ждали. Аж пар из порток валил! Мало того что все перемажемся, так там, на этой стене, еще была колючка, и прыгать приходилось на уголь с нескольких метров.

— Боже, этого больше не вернуть! — Патриция одним махом выпивает рюмку.

— Мы им приносили порнографические журналы, тайваньские, кофе приносили в термосе, самогонку. Тетки в очередях за мясом стояли не для себя, а для них, чтобы бутерброды с колбасой сделать! Ой, Боже, Боже… Они устраивали такие соревнования, кто дальше струю пустит, плюнет или кто громче пернет. Жаль, Михаська, что тебя тогда на свете не было.

— Боже, умоляю, не напоминай мне!

— А почему вы не ездили в Легницу?

— Не любим толкучку…

— Легницкие тетки, — Патриция надевает фуражку с красной звездой, серпом и молотом и аккуратно поправляет ее перед зеркалом, как старушка свою беретку, — легницкие тетки ходили к казармам в женской одежде. Поначалу вообще прикидывались женщинами и говорили, что спереди не могут, потому что у них как раз трудные дни… Или какая-нибудь понаглее говорила: «Я еще девушка и хочу такой остаться»… Но зато дам тебе сзади (хороша девушка!) или отсосу! — и они в этой темноте какое-то время верили. Наверное. Но существовала легницкая школа — с переодеванием, и вроцлавская школа, которую мы основали, где не надо переодеваться, потому что они к петухам привычные, им все равно, ихний петух им отсасывает или кто со стороны. Даже могли поссать на тебя, если хорошо попросить… — В это мгновение внимательно слушавшая Лукреция просто окаменела с чайником над столом. Белая как полотно, она медленно процедила: