Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

Нуся поморщилась:

— Фу-ты! Это очень нехорошая мысль. Потому что даже художники хотят есть. Хотя бы пару раз в день. А ты вообще знаешь, сколько сейчас стоят анилиновые краски?

— Нет, — я пожала плечами.

Нуся достала из шкафа какую-то баночку темно-зеленого цвета и вздохнула:

— Четыреста рэ вот это чудо стоит, — и отвернулась. — Плюс рамы, холсты… Крепдешин для батика — триста двадцать за метр. А ты говоришь — дар, — Нуся махнула рукой и пошла ставить чайник.

На что она жила? Ну да, что-то присылала мать, какие-то работы продавались, но немного, совсем немного, — Нусе жалко было расставаться с картинами, а сидеть с десяти до семи Нуся в конторе не могла — это ведь действительно жутко: с десяти до семи…

Как-то раз я зашла к ней поздно, после спектакля, еще не отошедшая от роли, вся горячая, вся наизнанку.

Нуся открыла молча и почти сразу присела на диван, скрестив одновременно руки и ноги — тогда она была так похожа на кающуюся грешницу — почему, не могу объяснить.

— Нуся, что с тобой? — выдавила я, потому что казнь Марии Стюарт маячила у собственной шеи виртуальным топориком.

— Ничего, лапушка, это пройдет, — куда-то в стенку сказала Нуся. Потом выяснилось, что у нее купили сразу четыре картины: какой-то иностранец отвалил за каждую по девятьсот долларов, так что она теперь «богачка»… — и рассыпала на столе купюры.

— А почему ты расстраиваешься тогда? На три с лишним штуки баксов можно полгода жить в этой стране… в принципе… если не… — я осеклась.

Нуся достала бутылку «Апшерона»: она любила почему-то именно «Апшерон». Мы выпили, и тут она говорит вдруг:

— Слушай, я хочу изменить. Все изменить, понимаешь? Мир изменить. Сначала изнутри, конечно. Потом тогда он снаружи — сам. Но изнутри сложнее всего. Я чувствую, блин, что так и не научилась. Жить. Каждый день учусь, каждую минуту, а не выходит. Не важно, Россия или Франция, главное — что внутри. А внутри — одна сплошная дыра. Че-ор-ная, вот такенная, — Нуся развела руки, обозначая пустоту в воздухе, — видишь? Пустота — это хорошо. Но пустота не должна иметь цвет. А здесь я его вижу, — Нуся налила еще; я странно смотрела на нее — я думала, Нуся счастлива в своих красках, а о подобном если и думает, то очень редко.

— Может, тебе завести роман? — сказала я, и тут же отругала себя за банальность: Нуся нахмурилась и взглянула на меня, как на тяжелобольную.

— Это все ерунда, какая же это все ерунда! И картины мои, и, прости, твои роли, и даже музыка, да, даже музыка, как ты не понимаешь! — она завелась не на шутку. — Мужчины мне вообще теперь не нужны; продолжать род нет смысла, секс без любви — скотство, а любить у меня нет сил.

— Знаешь, — я сделала большой глоток, — тебе просто надо сменить обстановку, устала ты.

— Нет, — Нуся разозлилась. — Ты неужели не понимаешь? Даже ты? — она сделала ударение на «даже». — От перестановки слагаемых… — она усмехнулась. — Я думала: писать картины — это выплескивать себя, отдавать душу — бумаге, как черту, как Богу. Раз все в мире взаимообратимо, то черт, значит — обратная сторона Бога? Ладно, — она набрала полные легкие воздуха. — Но выставку я себе позволить не могу — дорого; продать все, что висит здесь, — тоже, — она обвела глазами стены мастерской. — К тому же, люди сейчас нищие, им не до искусства. Стать среднестатистической женой среднестатистического человечка, чтобы выродить что-то среднее… — она отвернулась. — Господи, как скучно! Жутко как! Тебе от этого разве не жутко, скажи, скажи — не жутко разве? — она заглянула в меня своими большими голубыми глазами: они были такие больные, эти ее глаза!

— Жутко, — нехотя ответила я. — Только я стараюсь не позволять себе так думать. И выплескиваюсь на сцене.

— Почему, почему не позволяешь, лапушка? Почему мы всегда думаем черт знает о чем, только не о самом главном?

— Потому что нельзя постоянно о главном, — нарочито отстраненно сказала я. — Потому что есть еще дни недели, обязанности, работа — причем самая лучшая в мире работа. По крайней мере, у меня. И у тебя. Ты же знаешь о своем таланте!

— О, Господи! — Нуся трагично заломила руки. — Да зачем он нужен вообще, этот талант, если так все это чувствуешь, что и жить невозможно? Искусство ради искусства? А я не хочу — не хочу! — понимаешь? — заниматься искусством! Хочу жить. Просто… Мое искусство меня убивает. Каждый час, — Нуся стукнула кулаком по столу. — Каждый час, — и тут же сникла и налила еще рюмку коньяка.

Я знала, что это такое; я сама не спала когда-то тысячи ночей, разбираясь в чем-то подобном; на мое счастье я научилась совмещать театр с реальностью и бытом; Нуся же, как ребенок, этому упрямилась, — а может, она знала что-то недоступное мне — может, именно это и чувствуют перед тем, как.

— Я сильная, — сказала вдруг Нуся, — сильная. Потому что самоубийца слабым быть не может изначально: это ж какая сила нужна, чтоб себя убить! — она посмотрела вверх. — Но у меня нет приспособления, которое делало бы смерть более-менее безболезненной. Помоги мне, — Нуся почти встала передо мной на колени, и я с трудом подняла ее. — Помоги!

Она рыдала, а я чувствовала, что сейчас же свихнусь, сию секунду.

— Чем помочь? Пистолет, что ли, принести? — дурканула я.

— Да, — захлебывалась слезами Нуся, — пистолет.

— Так, — я встала из-за стола, — а теперь слушай внимательно, — и начала нести всю ту умную и логичную чушь, которая вроде бы должна отвести от греха подальше кого-то другого, но только не себя саму — самой себе своя собственная логичная чушь едва ли поможет!

Нуся слушала, кивала, а потом вдруг рассмеялась:

— Ладно, проехали. Это я репетирую. Мне же в вашем театре Лету из «Сумасшедшего мира» предложили, вообрази?

Я остолбенело посмотрела на нее, а потом растерянно покачала головой и начала спускаться вниз, надеясь доехать до дому на машине — мне не хотелось никогда больше оставаться у Натали, в просторечии — Нуси.

— Пока, лапушка! — махала она мне рукой. — Главное — не переборщить! Не переборщить — главное!!

Я хлопнула дверью, а через день Пашка, бывший Нусин любовник, тоже актер, совершенно без лица вошел ко мне в гримерную:

— Представляешь, Нуся повесилась…

Кисточка от румян выпала у меня из пальцев.

— Но ведь она хотела, чтобы было не больно, — только и смогла пробормотать я.

В том самом здании, где размещалась раньше богадельня в стиле ампир, теперь морг. Там вскрывали Нусиного отца. Вскрывали зачем-то и Нусю. Вскрытие не показало никакой патологии внутренних органов; изменение же такой ненаучной субстанции, как душа, зафиксировать оказалось невозможным.

Неухоженный старый парк с разлапистыми деревьями и необунинскими темными аллеями разделял мир на живых и неживых. Я не знала, к какому из миров отнести теперь себя.