«Волос ангела» - Василий Веденеев

Из достоверных источников известно, что находящийся под особым негласным надзором член Академии наук Ковалевский[3]присутствовал на обеде, где были в числе приглашенных французский и английский посланники и глава либеральной партии Милюков. Присутствовал также министр иностранных дел С.Д. Сазонов.

Милюков высказывал мысли о том, что опозорены Церковь и авторитет царя, государь — обманутый муж, а Церковь — место пьяных оргий. На что Ковалевский ответил, что все это кончится революцией.

— Пугачевщиной! — поправил присутствовавший Маклаков…

Для справки его высокопревосходительству Начальнику штаба отдельного жандармского корпуса:

Ковалевский Максим Максимович, 1851 года рождения, социолог, общественный деятель, профессор Московского университета. В 1887 году был выслан из России, вернулся в 1905 году. Основатель Вольной русской школы в Париже, основатель партии демократических реформ, редактор газеты „Страна“. В 1907 году являлся членом Государственного совета. В 1909 году — один из редакторов журнала „Вестник Европы“. С 1914 года член Академии наук…»

Из канцелярии начальника Петроградского охранного отделения:

«В Кронштадте большевиками создан „Главный коллектив кронштадтской организации“, имеющий тесные связи с Петроградским подпольным комитетом большевиков. В Кронштадтском коллективе дело поставлено очень серьезно, конспиративно, и участники — все молчаливые и осторожные люди. Коллектив этот имеет представителей и на берегу…»

Из ставки сообщали:

«Северный, Западный, Юго-Западный и Румынский фронты — перестрелка и действия разведывательных партий.

Кавказский фронт — ничего существенного.

Балтийское море — без перемен…»

В начале 1916 года Поэта перевели в так называемую Судную часть школы. Он пишет много, самозабвенно, выступая как пророк грядущей Революции.

«Ставлю вопрос о теме. О революционной. Думаю над „Облаком в штанах“… Выкрепло сознание близкой революции… В голове разворачивается „Война и мир“, в сердце — „Человек“».

И вскоре товарищи Поэта по службе в Петроградской военно-автомобильной школе слушают в обеденный перерыв строки начатого «Облака в штанах»:

В терновом венце революции

Грядет шестнадцатый год…

Штабс-капитан Андрей Воронцов, лежа на жесткой, казавшейся очень узкой и неудобной койке военного госпиталя, наслаждался звуками, наконец-то вернувшимися к нему после полной глухоты контузии. Жадно ловил, впитывая всем своим существом, многоликие шумы человеческого военного несчастья — даже надрывно плачущий, с хриплыми сипами в груди кашель соседа по палате подполковника Горюнова казался райской музыкой.

Еще бы, почти два месяца жгучих болей в ноге, плече, груди; беззвучного шевеления губ врачей, ласково-сострадательных глаз сестер, тоже что-то говоривших, и не понять, что именно; душно-багрового забытья от хлороформа при операциях, и вдруг… И вдруг, в одно прекрасное — да, именно прекрасное, несмотря ни на что, ни на погоду, ни на постоянную боль в ноге, — утро обнаружить: наконец опять слышишь!

Воистину человек не ценит того, что он имеет. Неужели надо было пройти через грязь окопов, кислый запах взрывчатки, исковерканные тела, боль, страдания, чтобы понять, как же прекрасно просто так, как сейчас, лежать на жесткой койке военного госпиталя и ощущать, что ты жив, черт возьми, жив! И слышишь, и видишь, и можешь пошевелить руками и даже раненой ногой, пусть даже замирая и стискивая зубы от раздирающей тело боли.

Вот кто-то, невидимый ему, прошаркал в коридоре стоптанными больничными туфлями. Звякнули склянки: наверное, сестра готовится раздать лекарства или сделать перевязку.

Воронцов улыбнулся. Он уже давно знал всех сестер в лицо, но только теперь сможет называть их по имени. Как же это оказалось интересно — знакомиться с миром заново!

Он слышал уже два дня и не мог перестать удивляться. Ходил — правда, пока только на костылях или с палкой и костылем — неделю. Он уже понял, что отвоевался. Хорошо, нога осталась — могли и отрезать, а хромой не безногий. Жив, главное — жив! И снова слышит!

Бой, в котором его искалечило, Воронцов помнил смутно. Лучше запомнился день накануне: пили в блиндаже с поручиком Лисиным и еще с кем-то из офицеров — имя совершенно выпало из памяти после контузии. Лениво играли в карты, томила смертная тоска. Лисин все сетовал, подливая себе вина, что осенью сбежал выявленный в их роте большевистский агитатор, избивший фельдфебеля Карманова. Фельдфебеля Воронцов не любил — туп, самодоволен, по-дурацки услужлив, а все равно чувствуется, что себе на уме, этакая степняцкая хитрость. Кажется, он то ли из Тамбова родом, то ли из-под Пензы?

Утром рота повела разведку боем. Артиллерия недолго постреляла по немецким позициям, повалила кое-где державшуюся на кольях колючую проволоку, забросав нетронутый снег нейтральной полосы темными комьями вывороченной взрывами мерзлой земли. Немцы не отвечали, видно, зарылись в своих блиндажах или отошли по ходам сообщения во вторую линию траншей. Вылезая на бруствер, Воронцов еще, помнится, подивился странной, непривычной на фронте тишине.

Пошли. Солдаты, с подоткнутыми за ремни полами шинелей, пригибались, как под пулями, стайками жались к воронкам. Лисин носился, размахивая наганом, пытаясь выровнять цепь. Его убило первым.

Немцы неожиданно открыли сильный артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь, плотный, прицельный. Солдаты быстро скатывались в воронки, ужами ползли обратно, к своим траншеям. Воронцова словно стегнуло по ноге, потом подняло и закружило, тяжело грохнув в темноту. В сознание он пришел уже в санитарном поезде. Чувствовал — едет. Куда? Ничего не слышал. Болели плечо, грудь, нога.

В поезде ему почему-то часто вспоминался кадетский корпус, утренние молитвы: отлынивал тогда, да и в юнкерском тоже — вставал в задние ряды, раскрывая рот, когда все пели. Теперь потеря слуха казалась ужаснее всего. Сейчас бы он дал незнамо что за то, чтобы снова, как тогда, слышать голоса, музыку, женский смех. Пробовал утешать себя тем, что видит, но это не помогало.

Кому он будет нужен — одинокий глухой калека? Родня все больше дальняя, у них свои дела, и тут еще он — с жалкой улыбкой всматривающийся в губы разговаривающего с ним человека. О ноге старался не думать вообще, гнал эти мысли от себя прочь.

И вот теперь — весна, тепло, деревья старого госпитального парка, спускающегося к Яузе, словно подернулись легкой нежно-зеленой дымкой. Скоро Пасха. Для него уже не будет ни окопов, ни атак, ни воя немецких снарядов над головой… Хорошо! А как жить, станет видно: главное теперь — жить.

Осторожно приоткрыв дверь палаты, заглянула сестра, в туго накрахмаленной косынке с вышитым красным шелком маленьким крестиком. Как раз надо лбом. Он уже знал, что ее зовут Клавдией, что у нее легкие, почти неслышные шаги и очень приятный, какой-то необычайно мелодичный голос. Или так кажется?