Великая степь - Виктор Точинов

Но затем подполковник Гамаюн забыл и про жрущих друг друга ящеров, и про собственные попытки обезопасить ВВ от желающих стать на дармовщинку Богами… Потому что Верблюд запел.

Ничего странного и неожиданного в этом не было — батареи Румянцева и орудия онгонов били метко и заставили динакомпенсаторы шкуры поработать с полной отдачей. Вполне возможно, что четыре выстрела из РПГ Васи Скоробогатова оказались той легендарной соломинкой, что ломает спину верблюду (в данном случае систему охлаждения дина-компенсаторов).

А может и нет, но факт остается фактом: отработанный и загрязненный хладагент (проще говоря — смесь инертных газов) выпускался сейчас в атмосферу с характерными звуками, не очень даже громкими, учитывая размеры шкуры и системы — но за пару километров слышными. Стравливание проходило равномерно, компенсаторы были раскиданы по огромной площади, на разных расстояниях от выходных отверстий.

Звуки различались по высоте, длине и тону — и складывались в песню. Странную песню, печальную и торжествующую одновременно. Она звучала над древним морем, под незнакомыми звездами. Ящеры поднимали головы, не в силах сообразить, что за странные акустические колебания они слышат. И даже переставали пожирать друг друга. Женька не находила себе места.

Щемящая душу песня Верблюда застала ее врасплох, и она прекратила увлеченно наблюдать в инфракрасных лучах ночную подводную жизнь древнего моря, и пошла, почти побежала в рубку. В рубке — никого. Затем — уверенные шаги Гамаюна в коридорчике, ведущем к кабине ручного управления. Она развернулась, выскочила из рубки в главный коридор. Люки заботливо распахивались при ее приближении, словно тщились предугадать желания, которых не было. Она заскочила в каюту, может в свою, а может — в первую попавшуюся, при отсутствии личных вещей не больно-то разберешь. Рухнула плашмя на койку, едва успевшую вырасти навстречу из пола. Плечи и спина подрагивали, но плакала Женька беззвучно…

Всё казалось бессмысленным. И бесполезным. Всё-всё.

Зачем? Зачем все убивали всех — так долго и старательно? Чтобы ей оказаться здесь, в юрских болотах? И рыдать, и кусать подушку, и хотеть, и не мочь? И знать, что Дракон не отступит, что он получит ее, — рано или поздно. Получит всю, без остатка. Все будет просто: кого-то будут убивать у тебя на глазах — мать, отца, сестер — и сделать ничего будет нельзя, и мозг поневоле завопит от тоски и бессилия, призывая на помощь хоть Бога, хоть дьявола, и он всплывет, искуситель с гостеприимно распахнутой пастью: войди, надень шлем и сделай, что хочешь… будь только моей и возьми взамен всё. Только ты и именно ты.

Песня Верблюда набирала силу — и обещала все. Внимавшие некогда этому пению простые пастухи становились воинами и полководцами, а полководцы — великими Каганами… Сейчас песню слушала Женька Кремер.

Все? Все, что хочешь? Что хочешь? Она встала. Она вытерла слезы. Она снова пошла в рубку. Взяла пси-шлем в руки — нежно и бережно, как мать, баюкающая младенца. Прижала ладонь к выстилающим внутреннюю поверхность мягким ворсинкам. Приказы Верблюду она формулировала чётко и последовательно, подозревая, что отменить или скорректировать их уже не сможет.

Песня Верблюда продолжала звучать, разносимая по всем внутренним помещениям.

В рубку вошел Гамаюн. Женька оторвалась от шлема.

— Пойди… пойдите в каюту, — она постоянно сбивалась и путалась, называя его то на «ты», то на «вы». — Через несколько минут старт…

— Старт — куда?

— На орбиту. В штатном режиме так и положено. Не тащить же в Девятку всех этих… зубастых…

Она заглянула ему в глаза. И увидела там себя. Женьке казалось, что огромное, тридцатидвухкамерное сердце Верблюда бьется сильнее и чаще, что стены и пол содрогаются в такт ему… Песнь Верблюда терзала и ласкала уши.

Гамаюн пожал плечами — ты капитан, тебе виднее — и ушел. В каюту.

…Звезды окружили его со всех сторон.

— Айдахар вам всем в глотку, — вслух подумал Гамаюн словами Ткачика.

Вот и сбылась мечта детства. Стал космонавтом. Но — как-то обыденно. Ни разрывающего уши грохота дюз, ни гагаринского «Поехали!». Как на лифте поднялись. Наверное, детские мечты в детстве и должны исполняться…

… Он парил одинокой пылинкой в сверкающей вокруг Вселенной. Каюта была включена на полный обзор — то есть стала целиком и полностью невидимой. Слабо виднелся лишь входной люк — светящимся овалом на фоне космической бездны. Полная невесомость не наступила — но гравикомпенсаторы выдавали не больше одной восьмой же, и тело казалось воздушно-легким, и не только казалось, и кровь, перенасыщенная кислородом, приливала к голове, и пьянила, и била в виски отчаянно-шальным весельем…

В овале люка появилась Женька. Не было ее — и появилась. Провела рукой по вороту комбинезона — серо-мерцающая ткань медленно поплыла вниз, к далеким галактикам.

Женька шагнула к нему, длинным, скользящим над звездной бездной не то шагом, не то полетом. Положила руки на плечи.

— Обними меня, — сказала она, а может, просто подумала.

Всюду — и сверху, и снизу, и со всех сторон — сияли звезды…

Резкий и отвратительный запах привел лежащего человека в себя — ничуть не хуже нашатырного спирта.

Хотя выражение «привел в себя» едва ли точно соответствовало происходившему. Способность воспринимать объективную реальность к Сереже Панкратову понемногу вернулась, но возможности воздействия на окружающую действительность оставались в латентном состоянии… (Именно так и подумал Сергей, обожающий подобные формулировки.)

Она, реальность-действительность, находилась под носом у Сережи (в прямом смысле под носом — расстояние составляло считанные сантиметры) — и после долгого размышления была опознана им как собственная блевотина, гнусная, мерзкая и воняющая.

Панкратов попытался отодвинуться или хотя бы перевернуться на другой бок — безуспешно. По телу прошли содрогания, напоминающие конвульсии раздавленного навозного червя. Кровь лупила изнутри в виски, как кулаки боксера-садиста. Пищеводный тракт — от губ до кишечника — казался залитым чем-то едким и жгучим. Сережа попытался сблевать снова — ничего не получилось, наружу вылетело лишь несколько капель того, едкого и жгучего, — ценою боли, прошившей нутро раскаленным штопором.

Сережа плюнул на проблемы функциональной диагностики организма и решил заняться локализацией во времени и пространстве (даже сам с собой он общался мудреными словами — и в мыслях никогда не употреблял ничего нецензурного).

Локализация прошла успешно.

Под ним была земля. Над ним — звездное небо. А вокруг была ночь.