Константин Великий - Аркадий Малер

Третье преимущество — отношение к человеческой личности в христианстве, не имеющее аналогов ни в одной другой религии. Даже в отношении цельности и универсализма какие-то учения еще могли сравниться с христианством, но в нравственном аспекте христианство было абсолютно уникально. Безусловно, никто не говорит о том, что с принятием христианства общий нравственный уровень населения Римской империи резко повысился, такие представления были бы весьма наивны. Но зато возникла новая система декларируемых ценностей, на которую нужно было ориентироваться и к которой нужно было апеллировать при выяснении любого морального вопроса. Ведь одно дело, когда человек не знает о том, что он совершает грех, и другое дело, когда он об этом знает. Обе стороны любого конфликта, будь то в гражданской, межгосударственной или межрелигиозной войне, могут вести себя весьма предосудительно, но если у одной из них есть представление о ценности человеческой жизни, а у другой нет, то исход этой войны не может быть безразличным для всех людей, заинтересованных в существовании этой ценности. После принятия христианства государственная власть нередко творила произвол, но теперь ей можно было указывать на ее прегрешения, исходя из ее собственной, декларируемой христианской морали. Если император — это очередной языческий бог, а может быть, даже и наместник верховного бога, то к нему не могут применяться те же моральные требования, что и к другим людям. В христианстве же на любого правителя, даже если он помазан Церковью на царство, распространяется та же евангельская мораль, что и на всех остальных людей. При этом речь идет не только о справедливости как категорическом императиве классической морали. Справедливость — это только полумера для христианства, ценность справедливости знают и греческая философия, и римское право, и Ветхий Завет, поскольку это элементарное условие для человеческого сосуществования. Однако новозаветная мораль постулирует нечто большее, чем справедливость, а именно — милосердие. Если бы общество существовало только по законам справедливости, повсеместно нарушаемым во все времена, то оно бы все равно не выжило, потому что по справедливости пришлось бы наказывать очень много людей, волей или неволей участвующих в различных преступлениях. На самом деле для полноценного выживания общества и каждого человека в отдельности требуется еще прощение грехов, снисхождение к проступкам и преступлениям, милосердие к тем, кто по справедливости неизбежно должен быть наказан. Из этого не следует, что государство должно закрывать глаза на всевозможные преступления, это было бы и бессмысленно, и невозможно, но кто из сознательных людей и какая из ответственных властей честно согласились бы с тем, чтобы с ними во всех случаях поступали «по справедливости»? Все люди хотят, чтобы к ним проявляли милосердие, чтобы им прощали их прегрешения, но для этого нужно, чтобы их не отождествляли с их грехами и преступлениями, чтобы в них видели полноценные личности, способные на покаяние и исправление своих прегрешений, а также на совершение нравственных подвигов, которые они, может быть, никогда и не совершат. Столь возвышенное отношение к каждому человеку возможно только в том случае, если в нем видят образ Божий, как бы низко ни было его падение, а такое видение возможно только в христианстве.

Константин мог не разбираться в богословских тонкостях, но он не мог не осознавать перечисленные преимущества христианства для дальнейшего существования Римской империи. Империя несла тяжелейшую вину перед Церковью за свои гонения, и ее невозможно было ничем искупить, кроме как самой стать христианской, самой признать не просто право христиан на существование (как в эдикте Галерия) и даже не просто признать свою вину перед христианами (как в Медиоланском эдикте), а признать абсолютную моральную и онтологическую истину христианства, водрузить церковный Крест над имперским Орлом. Константин не решался сделать этот шаг за один раз, и не стоит удивляться этой нерешительности. Скорее наоборот, стоит удивляться тому, что он вообще начал этот процесс, ведь ничто тому не способствовало. Действительно, Константин ведь не был ни аскетичным философом, ни восторженным поэтом, ни даже праздным патрицием, увлекающимся новомодными веяниями, — он был в первую очередь воином, сыном воина и учеником воина. Его окружение с детства — это достаточно грубые, весьма циничные, безусловно горделивые суровые мужчины, занятые только войнами и придворными интригами. Только его отец и мать оттеняли эту атмосферу, но их он не видел с двадцати лет, когда оказался при дворе Диоклетиана и Галерия. Конечно, он не только знал, но и видел издевательства над христианами и успел наслушаться всю возможную клевету против них. И эта антихристианская установка была свойственная не только военной власти, но сей армии в целом. К этому следует добавить, что, хотя сам Константин унаследовал от своих родителей определенную гуманность, свойства его характера вполне отвечали традиции иллирийских цезарей — он был очень честолюбив и способен на резкие жесты.

Исходя из всего вышеизложенного, на самом деле нельзя ответить на вопрос, почему Константин принял христианство, этот выбор не был продиктован никакой объективной политической потребностью, ничто не способствовало этому поступку, этот поступок он совершил вопреки всем обстоятельствам, это был его личный свободный выбор, которого также могло и не быть, как могло и не быть самого Константина.

Насколько последовательна была христианская политика Константина? Этот вопрос имел бы смысл только в том случае, если бы Константин был христианином в то время, когда проводил свою религиозную политику, но поскольку он почти до конца своих дней был вне Церкви, то нет смысла излишне придираться к нюансам его процерковной линии. С приземленной точки зрения, поскольку Константин все двадцать пять лет своей религиозной политики не был христианином, он ничем не был обязан христианам, и его участие в решении церковных проблем было проявлением заинтересованности человека, находящегося на пути к Церкви, а не в самой Церкви.

О приверженности христианству со стороны Константина свидетельствует не только его помощь Церкви в деле ее организационного и материального укрепления, но в борьбе с язычеством. Константин не запрещал язычество, но он и не поощрял его, и если в каких-то ситуациях интересы Церкви противоречили интересам язычества, то император не искал компромиссных решений, а выбирал интересы Церкви. Так, например, он уничтожал языческие капища в Иерусалиме, чтобы на их месте возродить христианские святыни. В Египте Константин боролся с культом реки Нил, которому служила специальная коллегия жрецов-гомосексуалистов в храме Сераписа, где также находился большой «священный нилометр», отмеряющий повышение вод Нила для орошения египетских земель. Константин запретил этих жрецов, а нилометр приказал переместить в главный храм Александрии, чтобы, видимо, привлечь туда местных язычников. Сами язычники были в ужасе от этих решений императора и предрекали неизбежную засуху, поскольку «священный Нил» разгневается за них. Каково же было их удивление, когда они увидели, что воды Нила продолжают подниматься и опускаться не хуже, чем в прежние времена. Также можно вспомнить, как Константин переносил в Новый Рим множество изваяний языческих божеств, взятых из их святилищ, только для того, чтобы любоваться ими как произведениями человеческого искусства.