Александр Македонский. Сын сновидения - Валерио Массимо Манфреди

Корабль вышел из порта и, пеня волны, взял курс в открытое море. Начальник гребцов отбивал ритм, и гребцы сгибали блестящие от пота спины, попеременно погружая и вынимая длинные весла.

Александр задумчиво слушал навязчивый бой барабана и жалобы гребцов, старавшихся выдержать темп.

— Кажется, этот Мемнон всех напугал, — вдруг заметил царь.

— Не напугал, государь, — уточнил Неарх. — Мы просто рассматриваем возможный сценарий — на мой взгляд, наиболее вероятный.

— Ты прав, адмирал: мы особенно уязвимы и слабы на море, но на суше против нас никто не устоит.

— Пока, — сказал Евмен.

— Пока, — согласился Александр.

— И что? — снова спросил Евмен.

— Даже самому сильному флоту нужны порты, не правда ли, адмирал? — проговорил Александр, повернувшись к Неарху.

— Несомненно, но…

— Ты должен захватить все причалы от Проливов до дельты Нила, чтобы отрезать его от берега, — подсказал Евмен.

— Именно, — не моргнув глазом, подтвердил Александр.

Накануне отправления царь вернулся глубокой ночью в Эги, где принес жертвы на могиле Филиппа и поднялся в палаты матери. Царица не спала и в одиночестве при свете лампы вышивала плащ. Когда Александр постучал в ее дверь, она вышла и обняла его.

— Я никогда не верила, что придет этот момент, — сказала Олимпиада, пытаясь скрыть волнение.

— Ты не раз видела, как я ухожу в поход, мама.

— Но на этот раз все не так. В последнее время мне снятся странные сны, которые трудно истолковать.

— Представляю. Аристотель говорит, что сны — это порождения нашего ума и потому ты можешь найти ответ в себе.

— Я искала, но временами, заглядывая в себя, я чувствую головокружение, как от страха.

— И ты не знаешь причины.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Ты моя мать, и ты самое таинственное существо из всех, кого я встречал в жизни.

— Я всего лишь несчастная женщина. А теперь ты отправляешься на долгую войну и оставляешь меня одну. Но тебе было предначертано выполнить нечто необычайное, сверхчеловеческое.

— Что это значит?

Олимпиада повернулась к окну, словно ища образы и воспоминания среди звезд или на лике луны.

— Однажды, до твоего рождения, мне приснилось, что, когда я спала на брачном ложе с твоим отцом, мной овладел какой-то бог, и однажды в Додоне во время моей беременности ветер, шумящий в ветвях священного дуба, прошептал твое имя: Александрос. Все мы рождены смертными женщинами, но некоторых людей ждет не такая судьба, как у других, и ты один из таких, сын мой, я уверена в этом. Я всегда гордилась тем, что я твоя мать, но от этого момент расставания не становится менее горьким.

— Он горек и для меня, мама. Не так давно я потерял отца, ты помнишь? И кое-кто говорит, что видел, как ты надела венок на шею мертвому убийце.

— Этот человек отомстил за жестокие унижения, нанесенные мне Филиппом, и сделал тебя царем.

— Этот человек выполнил чей-то приказ. Почему ты не увенчаешь и его?

— Потому что не знаю, кто это.

— Но я узнаю это рано или поздно и живого прибью к столбу.

— А если на самом деле твоим отцом был бог?

Александр закрыл глаза и вновь увидел, как Филипп падает в лужу крови, увидел, как он медленно, словно во сне, оседает и заметна каждая борозда, которую боль безжалостно прочертила на его лице. И почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

— Если мой отец — бог, то когда-нибудь я встречусь с ним. Но, несомненно, он не сможет сделать для меня больше, чем сделал Филипп. Прежде чем отправиться в поход, я принес жертвы его печальной тени, мама.

Олимпиада возвела очи небу и проговорила:

— Додонский оракул ознаменовал твое рождение; другой оракул, среди пышущей жаром пустыни, назначил тебе другое рождение для неугасаемой жизни. — Она вдруг обернулась и бросилась ему в объятия. — Помни обо мне, сын мой. Я буду думать о тебе днем и ночью. Мой дух будет тебе щитом в битве, он залечит твои раны, убережет во мраке, снимет порчу, спасет от болезней. Я люблю тебя, Александр, люблю больше всего на свете.

— И я люблю тебя, мама, и буду думать о тебе каждый день. А сейчас попрощаемся, потому что завтра на рассвете я отправляюсь.

Олимпиада поцеловала его в щеку, в глаза, в темя и продолжала прижимать к себе, словно не могла оторваться.

Александр ласково освободился от ее объятий и с последним поцелуем проговорил:

— Прощай мама. Береги себя.

Олимпиада кивнула, и из глаз ее скатились две крупные слезы. И только когда шаги царя замолкли в дали коридора, она сумела выговорить:

— Прощай, Александрос.

Она не спала всю ночь, чтобы последний раз посмотреть с балкона, как он при свете факелов облачается в доспехи, надевает на голову шлем с гребнем, опоясывается мечом, берет щит с золотой звездой, пока Букефал ржет и в нетерпении бьет копытом, а Перитас отчаянно лает, безуспешно стараясь сорваться с цепи.

Она неподвижно смотрела, как сын проскакал мимо на своем жеребце, и стояла так, пока стук копыт не затих вдали и его не поглотила темнота.

Адмирал Неарх отдал приказ поднять царский флаг и трубить в трубы, и огромная пентера легко заскользила по воде. В центре палубы, у основания деревянной мачты, был установлен гигантский барабан Херонеи, и четверо человек огромными, обернутыми кожей колотушками отбивали ритм гребцам, чтобы разносимый ветром барабанный бой был слышен всему плывущему вслед флоту.

Александр стоял на носу в посеребренных латах и великолепном шлеме в форме львиной головы с разинутой пастью. На нем были поножи с чеканкой, а на боку висел меч с рукоятью из слоновой кости, принадлежавший когда-то его отцу. В правой руке царь сжимал ясеневое копье с золоченым наконечником, сверкавшим при каждом движении, как молнии Зевса.

Царя целиком поглотила его мечта. Он подставил лицо ласковому соленому ветру и ослепительному солнечному свету, в то время как все его воины на всех ста пятидесяти кораблях не отрывали глаз от этой великолепной фигуры на носу флагманского корабля, подобной статуе бога.

Но вдруг какой-то звук заставил его вздрогнуть, и Александр напряг слух и беспокойно огляделся. К нему подошел Неарх.

— Что случилось, государь?

— Послушай, разве ты не слышишь?

Неарх покачал головой:

— Нет, ничего.

— Но прислушайся же! Кажется… но нет, это невозможно.

Он спустился с возвышения на носу и прошел вдоль борта, пока не услышал более ясно, но все еще слабо, собачий лай. Царь посмотрел на пенистые морские волны и увидел отчаянно плывущего Перитаса, который уже начинал тонуть.