До горького конца - Мэри Элизабет Брэддон

— Брат сэра Фрэнсиса! — простонала она наконец. — Непризнанный сын сэра Луки Клеведона! О, зачем ты привез меня сюда?

— Это ты привезла меня сюда.

— Неужели ты думаешь, что моя нога была бы здесь, если бы я знала истину? — воскликнула мистрис Гаркрос с негодованием. — Самое название этого места было бы мне ненавистно.

— Если оно стало ненавистно тебе теперь, то мы можем уехать немедленно. Ничто не задерживает нас.

— Мы возбудим подозрение одним тем, что уедем, — возразила мистрис Гаркрос. — Уехать преждевременно, после всех разговоров о твоем сходстве с Клеведонами! Может быть, многие уже подозревают истину. О, это ужасно!

— Жаль, что я открыл тебе мою тайну, если она так огорчает тебя.

— Огорчает! Ты поразил меня в самое сердце! Каково мне видеть моего мужа гостем в доме его отца и не смеющим назвать себя сыном своего отца и братом своего брата.

— Как жаль, что мои родители были так неблагоразумны относительно своего потомства, — возразил мистер Гаркрос с презрительным смехом. — Если бы мать утопила меня в Люцернском озере или отец выбросил меня из окна кареты в какую-нибудь пропасть, ты не была бы теперь в таком унизительном положении.

— Смейся надо мной сколько угодно, но я скажу прямо, что как ни горячо я тебя любила, я предпочла бы, чтобы тебя давно не было в живых, чем выстрадать, то, что я выстрадала сегодня, — сказала мистрис Гаркрос, и этими необдуманными словами разорвала последнюю связь, привязывавшую к ней мужа чувством, которое было вполовину благодарностью, вполовину самоосуждением.

— Я уверен, что на свете немного жен, которые на твоем месте сказали бы то, что ты сейчас сказала, — отвечал мистер Гаркрос с неестественным спокойствием. — Впрочем, твой характер есть следствие обстановки, в которой ты выросла, и я не имею права удивляться. Так ты намерена пробыть здесь до окончания назначенного срока?

— Конечно. Я не сделаю ничего, что могло бы возбудить толки.

— Как хочешь. Я приехал сюда по твоему желанию и останусь здесь, пока ты не соскучишься. Половина седьмого, — прибавил он, взглянув на часы. Не пора ли тебе идти одеваться к обеду?

Его спокойный тон не обнаруживал ни малейшего волнения, твердые тонкие губы не дрогнули ни разу. Жена не узнала, до какой степени он был оскорблен.

— Твой туалет требует много времени, — продолжал он, — а я оканчиваю свой в полчаса. Я успею выкурить сигару в колоннаде, пока ты сделаешь выбор между розовым и белым.

И он ушел в одну из каменных колоннад, простиравшихся по обеим сторонам дома, закурил сигару и начал опять ходить задумчиво взад и вперед.

— Я очень рад, что открылся ей, — говорил он себе. — Я рад, что она обнажила предо мной свою мелкую душу. Боже, что это за мелкая, эгоистическая душа! Ни одной мысли о моих потерях, о моем бесчестии. Все помышление о себе и о своем положении. Я понял ее вполне только сегодня. По крайней мере теперь я уже не буду больше укорять себя в том, что взял на себя обязательства, которых не могу исполнить добросовестно. Выходя за меня, она хотела только получить общественное положение, и получила его. Что же касается любви, она меня никогда не любила. Если б она любила меня, она бросилась бы мне на шею сегодня и на моей груди выплакала бы свое горе за меня. Если б рассказал мою историю Грации Редмайн! Воображаю, как она подняла бы на меня свое милое, полное сочувствия лицо, как она взглянула бы на меня глазами полными слез! О, милая моя! Милая моя! Ты пожертвовала бы жизнью, чтоб избавить меня от страданий, но воспоминание о тебе есть тем не менее червь не умирающий и огонь не угасающий.

Не легко было в этот день горничной Тульйон, пока совершался туалет ее госпожи. Хотя обращение мистрис Гаркрос с прислугой всегда отличалось высокомерием, но она обладала характером спокойным и ровным. Она была слишком горда, чтобы позволить себе раскричаться на служанку или огорчиться неудачностью нового платья. Вездесущее грозное божество, называемое обществом, царило и в уборной мистрис Гаркрос. Она не проявляла при горничной таких чувств, какие считала неудобным проявлять при обществе. Но в этот вечер мистрис Гаркрос была, очевидно, не в духе.

— Почему вы не велели затопить камин в моей комнате, Тульйон? — воскликнула она, бросив презрительный взгляд на каминную решетку с ее летними бумажными украшениями. — В такой ненастный день огонь необходим.

— Я затоплю сейчас, если угодно, сударыня, — отвечала Тульйон, готовясь бежать за углями и дровами.

— И задушите меня дымом! — воскликнула Августа. — Нет, благодарю. Я уверена, что эти старые камины дымят ужасно. С какой стати вынули вы это ожерелье? — спросила она, увидав блестящую бриллиантовую змею на красной бархатной подушке, chef d'oeuvre ювелирного искусства и свадебный подарок ее отца. — Не думаете ли вы, что я буду выставлять каждый день на показ мои бриллианты?

— Извините, сударыня, если я ошиблась, но я полагала, что вы наденете сегодня палевое шелковое платье с черными кружевами, а так как это костюм довольно тяжелый, то к нему следовало бы надеть бриллианты.

— Я терпеть не могу палевого цвета. Всякая брюнетка имеет палевое платье. Мое вовсе не палевое, а маисовое. Пора вам научиться называть цвета их настоящими именами. Выньте мне черное шелковое платье.

— Черное шелковое, сударыня! — воскликнула Тульйон в изумлении. — Разве умер кто-нибудь из коронованных лиц, сударыня?

— Что за вздор, Тульйон!

— Я думала, что вы намерены надеть траур, сударыня. Вы так редко носите черное.

— Пожалуйста, без рассуждений, Тульйон. Я надену черное.

Это было, может быть, только капризом возвышенного ума, но мистрис Гаркрос внезапно получила отвращение ко всем блестящим украшениям, которые были до сих пор главною отрадой ее жизни. Все драгоценности ее дорожных сундуков утратили в этот вечер всякую прелесть в ее глазах. Боже Праведный! Для чего она будет рядиться? Для того, чтоб обращать на себя внимание и чтобы на нее указывали как на жену незаконного сына сэра Луки Клеведона. Очень может быть, что история его происхождения известна уже многим. Лорд Дартмур мог сообщить ее своим друзьям, а такие сведения распространяются с быстротою степного пожара. Очень может быть, что многие из тех людей, которые жмут его руку и едят его обеды, знают об его происхождении и втайне презирают его.

Смущаемая такими мыслями, мистрис Гаркрос положила бриллиантовую змею и двух маленьких змеек в виде серег обратно на их бархатное ложе и оделась в черное шелковое платье с трехаршинным шлейфом и с туникой из старых дорогих кружев. В этом платье с пунцовым бантом в черных волосах и античным крестом из темного жемчуга на шее, мистрис Гаркрос была прекраснее, чем во многих более роскошных нарядах.

— К вам все идет, сударыня, — воскликнула горничная, приподнимая тунику веткой пунцовой герани, — даже черное, которое так опасно для многих брюнеток!

Мистрис Гаркрос окинула презрительным взглядом свою фигуру, отражавшуюся в большом трюмо.